Ирина Грекова - Пороги
Странное дело, ему совсем не хотелось читать. Катенька приносила книги, он к ним не притрагивался. Ему и так было не скучно. Одно дерево за окном чего стоило, со всей птичьей мелюзгой, его населяющей, с лимонно-желтыми, подсохшими, на ветру шевелящимися листьями. А вечером, когда в палате зажигали свет, Ган лежал и, щурясь, смотрел на припотолочные лампы, удивляясь разнообразию и разноцветности своих собственных ресниц: ведь это от них шли радужные лучи во все стороны.
Все время звонят с работы, говорила Катенька, интересуются его состоянием, просят позволения навестить. «Хочешь кого-нибудь видеть?» — спрашивала она. Нет, он никого не хотел видеть. Один раз только сказал: «Пожалуй, Нешатова, пусть придет».
На другой день Нешатов пришел с неожиданным и не подходящим к его облику букетом осенних цветов, который Анна Ивановна, благоволившая к Гану, сразу же поставила в бутылку из-под кефира. Нешатов поразил Бориса Михайловича новым выражением лица, тенью загара на впалых щеках. Разговор, как положено, начался с вопроса о самочувствии («Хорошо, хорошо, спасибо!»), потом краем задел служебные дела, но Ган проявил к ним полное равнодушие, даже дисплеем не поинтересовался, не говоря уже об анонимщике. Нешатов произнес имя Магды; Ган тихо улыбнулся, отстранив и эту тему. «Зачем он меня позвал?» — думал Нешатов. Тут Ган спросил:
— Ну, а как с бессмертием души?
— Душа бессмертна, — твердо ответил Нешатов.
— Я рад. Я очень о ней заботился и, кажется, не зря.
— Не зря, Борис Михайлович. Сколько буду жить и дышать, столько же буду вам благодарен.
— Я вас почему-то полюбил, хотя вы и не давали к тому оснований.
— Наверно, потому, что мы любим тех, кому нужны. Это мне сказала одна умная женщина. Не та, про которую вы думаете, другая.
— Я понимаю, — сказал Ган. — А теперь я устал и хочу спать. Спасибо, что навестили. Я рад, что я вам больше не нужен.
Возражать было бессмысленно. Ган закрыл глаза. Нешатов на цыпочках вышел из палаты и тихо прикрыл за собой дверь.
Этой же ночью Ган проснулся от ощущения торжественности. Что-то с ним происходило. Нет, ему не было больно, просто сердце присутствовало и билось в каждой клеточке его тела. Сердце и тело были в одном месте, он сам — в другом. Он хотел нажать кнопку сигнала, но рука не могла дотянуться. Да и не надо было дотягиваться. Он увидел перед собой ярко освещенную солнцем, уходящую вдаль аллею. По этой аллее шла к нему Катенька, и тени по ней скользили снизу вверх.
42. Прощание
Борис Михайлович умер через две недели после собрания, с которого его увезли на «скорой». Он уже уверенно шел на поправку, и смерть его всех поразила — и сослуживцев, и врачей. Вскрытие показало обширный инфаркт.
Хоронили его в яркий осенний день, светящийся той лучезарной желтизной, которая как будто силится внушить: временное вечно. Хоронили на старом загородном кладбище, где крестов и памятников почти не видно за буйным переплеском ветвей.
В гробу Борис Михайлович был бледен и чернобров, очень похож на себя живого, и казалось, что он шутит, что вот-вот раздастся его приятный носовой голос...
Весь отдел был на похоронах, и многие из других отделов. Сам Панфилов приехал на своей черной «Волге», долго и сочувственно жал руку вдове и сказал несколько слов над свежевырытой песчаной могилой.
Катерина Вадимовна, вся в черном, была на вид совершенно спокойна. Не плакала ни во время траурного митинга, ни когда зарыли гроб и над холмиком выросла пирамида венков. Люди начали расходиться; каждый подходил к ней, жал ей руку и произносил несколько сочувственных слов. Она, как маленький черный автомат, говорила всем одно и то же:
— Спасибо. Благодарю вас, что пришли. Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Спасибо...
По обе стороны от нее с обнаженными головами стояли двое ее сыновей, очень похожие друг на друга и на Бориса Михайловича. Они тоже благодарили предлагавших помощь и сдержанно ее отвергали. «Какие интеллигентные похороны», — думал Нешатов. Магда стояла далеко от него, прямо глядя перед собой чужими зелеными глазами. Тишину нарушал тонкий бабий плач Картузова, который, совершенно трезвый, трясся, держась за ограду какой-то могилы.
Расходились, расходились... В отделе знали, что после похорон состоится очередной научный семинар. Фабрицкий специально предупредил, чтобы все были. Дятлову он усадил в Голубой Пегас, остальным предложил добираться, кто как может. Анна Кирилловна, распухшая от слез, растрепанная, ненакрашенная, отказалась пристегиваться ремнем («Мне в нем душно»). «Перекинь через плечо», — скомандовал Фабрицкий.
— Вот так, Нюша, — сказал он, трогаясь с места, — так-то и теряем друзей. Ровесников.
— Только, пожалуйста, сам ничего такого не выкидывай. Мне уступи первую очередь.
— Так и быть, уступаю. Но учти, мне без тебя будет очень плохо.
— Учла. А на пенсию я все равно уйду. Решение принято. Вот только доделаю преобразователь...
— Слышал и больше слышать не хочу. Тебе уйти на пенсию значило бы капитулировать перед гадом.
— Но ведь он остается в отделе. Не могу больше видеть его сусальную морду. Вербный херувим в отставке.
— Потерпи, мы с ним управимся. Кстати, ты не заметила: подходил он к Катерине Вадимовне или нет?
— По-моему, нет. Может быть, как у Некрасова: «Бог над разбойником сжалился, совесть его пробудил»?
— Нет у него и не будет совести. Абсолютно растленный тип. Он мог бы танцевать на могиле Гана.
— Не думаю. На моей и то вряд ли.
Научный семинар начался в назначенное время. Фабрицкий, бледнее обычного, поднялся на кафедру. Без своей улыбки он казался некомплектным...
— Товарищи, мы потеряли нашего большого друга, чудесного человека, нашу душу и совесть — Бориса Михайловича Гана. В том, что он погиб, есть доля нашей с вами вины. Зная, что он болен, мы его не берегли. Давайте больше и лучше беречь друг друга. Пусть каждый из нас подумает, в чем он виноват перед покойным. Почтим его память вставанием.
Все встали, постояли, снова сели по сигналу Фабрицкого. Он продолжал:
— Имею вам сообщить некоторую информацию. Феликс Антонович Толбин только что подал мне заявление об уходе. Я его удерживать не стал. Гораздо хуже то, что аналогичное заявление подала мне и Даная Ивановна Ярцева. Я пытался ее отговорить, но она непреклонна. Ее уход ставит в тяжелое положение лабораторию Анны Кирилловны. Надеюсь, что первая лаборатория, которую, естественно, возглавит Магдалина Васильевна, окажет своим товарищам посильную помощь.
Работы по цветному дисплею идут успешно. Рад отметить, что в них хорошо проявил себя наш новый сотрудник Владилен Григорьевич Бабушкин. Отличную работу Юрия Ивановича Нешатова мы уже отмечали.
Товарищи, мы пережили ряд серьезных потрясений, в которых некоторые из нас, в первую очередь я сам, вели себя не лучшим образом. Пусть это послужит нам уроком на будущее.
Сегодняшнее заседание научного семинара я предлагаю посвятить памяти Бориса Михайловича Гана. Вспомним наряду с ним и всех тех, кто, сам оставаясь в тени, делает нашу научную жизнь возможной. Тех, на кого мы сваливаем самую черную, самую неблагодарную работу. На этой работе человек не приобретает ни славы, ни почета, ни степеней, ни званий. Он только звонит по телефону, отвечает на звонки, согласовывает, раздобывает, убеждает, отчитывается. За последнее время, оставшись без помощи Бориса Михайловича, я понял, какую тяжесть он снял с моих плеч и возложил на свои. Один из уроков, которые мы должны извлечь из происшедшего: научная работа не делится на «основную» и «вспомогательную», на «чистую» и «грязную». Умение ориентироваться в деловой сфере — это качество, без которого сегодняшний научный работник неполноценен. Прошли времена чудаков-паганелей. Отныне моими заместителями вы будете все по очереди...
Зал зашумел.
— Может быть, я и не прав, — продолжал Фабрицкий. — Но за последние дни я изучил дела Бориса Михайловича и пришел к выводу, что мы погубили замечательного инженера, талантливого ученого, не дав ему развернуться. Мы утопили его в административной работе только за то, что он с ней справлялся лучше других. Мой сегодняшний доклад будет посвящен его биографии и его трудам.
Борис Михайлович Ган родился в Петрограде 4 ноября 1916 года в семье учителя математики...
После доклада Даная подошла к Дятловой:
— Анна Кирилловна, простите меня! Я знаю, я поступила по-свински...
— Вы меня просто убили! Как же можно было, не предупредив, не посоветовавшись? А как я без вас буду кончать преобразователь?
— Анна Кирилловна, честное, благородное слово, я не могла поступить иначе, понимаете, не могла! Может быть, даже наверняка, мне будет плохо. Но такая уж я и есть. Лист Мёбиуса.
— Не понимаю. При чем тут лист Мёбиуса?
— Художественная аналогия. Но вы меня не слушайте. Это я так.
