Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант
- Спасибо, Степан Петрович, ты даже не представляешь, как вовремя пришел!
- Жилин - старый волк! За версту чует: в каком месте и когда быть надо. Вставай, сержант! Встряхнись и шагом марш в наше подразделение!
... - Встать! Сми-и-рно! - скомандовал старшина, когда появились Жилин и Ефим. Человек десять вскочили с мест и замерли. - Товарищ редактор-сержант! - начал докладывать старшина. - Рота готовится к выпивону-закусону, просим и вас. - Он огромными ручищами поприжал Ефима. - А ты все такой же боксер наилегчайшего веса, пора переходить в другую весовую категорию.
Все засмеялись. И Ефим повеселел, настроение улучшилось, хотя боль от пережитого недавно совсем еще не уходила, она как бы опустилась вглубь, притупленно саднила .
Ефим сел за длинный дощатый стол, на ту же скамейку, что и около полутора лет назад. Водки на столе выставили - хоть отбавляй.
- А насчет закуски, товарищи солдаты и командиры, - балагурил старшина, наливая всем по граненому стакану, - не взыщите. Хлеб да соль есть, капуста, картошка - в избытке, колбасный дух присутствует. Дело за тостом. Вам говорить, товарищ редактор-сержант, это по вашей части.
Ефим встал, поднял стакан.
- Скажу коротко: за здоровье отбывающих, счастья им и удачи. И нам тоже. И не приведи Бог ни всем нам, ни детям, ни внукам нашим хоть когда-нибудь отправляться на войну!
Все зааплодировали и дружно осушили стаканы.
- Вот оно и пришло это времечко золотое, долгожданное, - сказал рыжеусый, - возвращаемся мы в родные дома... Не все, правду сказать, - добавил с грустью, - кто живой остался. Давайте-ка, ребятушки, выпьем за помин души наших корешей, советских солдат, кто головушку сложил на поле боя.
— Выпьем, — повторил Ефим и мысленно помянул Савелия Петровича Нагорнова.
— Помнишь, сержант, - обратился к Ефиму старшина, - как в прошлом году весной мы шагали на завод за фартовым мужиком?
— Как не помнить. Такое не забывается: конец военной службы, начало новой жизни. И фартового помню: раскормленный, веселый не по времени. Тыловая крыса или еще хуже.
— Так и есть, хуже. Знаешь, кто он? — старшина подсел к Сегалу. - Легавый! Да! Понимаешь, месяцев восемь назад позвал он меня в свою рабочую комнату. Угощает дорогими папиросами, говорит: «Ты, товарищ старшина, человек советский, патриотический, в общем, наш человек. Я ознакомился внимательно с твоим личным делом: ни сучка, ни задоринки».
Я гляжу на него, не прикуриваю, соображаю: какого рожна тебе, толстомордому, от меня надо?
«Кури, - это он мне, - папиросы наивысший сорт».
Я закурил, спрашиваю: «Вы зачем меня позвали? Не для того ведь, чтоб папиросами толстыми угощать?»
Он уперся в меня хитрющими буркалами, сладко так говорит: «Само собой. Я хочу предложить тебе стать нашим осведомителем».
«Осведомителем? - спрашиваю, - это как?»
Он засмеялся: «Какой ты недогадливый! Слушай. Имеются среди рабочих вредные на язык трепачи, болтают в цехах всякое против партии и товарища Сталина. Осведомитель слушает, на ус мотает, мне передает. А я - куда следует».
Эх, Ефим, и разозлился я! Говорю ему: «Выходит, мил человек, в стукачи меня вербуете? Извините-подвиньтесь, мне это ни к чему! В нашем роду доносчиков не было и не будет. Я в гражданке был плотником, на войне - старшиной, на заводе - подручным кузнеца. Вернусь домой - опять за плотницкое дело примусь. Всё! Больше вопросов ко мне не будет?»
Он меня прощупал бельмами: «Не будет! Ступай!»
Я было пошел к двери. Он меня остановил: «Неволить тебя не могу, стало быть, ты - не патриот нашей Родины».
Тут меня взорвало: «Ах, ты! Это, выходит, я - плохой патриот? Три года на фронте воевал, четыре ранения и контузию схлопотал, сейчас по двенадцать часов горбину гну у парового молота... А вы как, спрашиваю, хороший патриот? Чего же вы в таком разе в глубоком тылу отсиделись?»
Красный он стал, буркалы на лоб полезли. Ну, думаю, держись, старшина, сейчас тебе будет порка! А он сквозь зубы: «Иди! Иди! Не трепись никому, что у меня был, а то...»
Я ему: «Не беспокойтесь» - и ходу! Думал мне это так не сойдет... Ничего, отвязался.
- Ишь ты, право, лягаш, - вставил сидящий рядом Жилин, - а сколько воров, жуликов в тылу брюхо, карманы набивали, когда мы Гитлеру капут делали?.. С Гитлером покончено. А вот с этими нашими кровососами управиться потяжелей будет, а? Как думаешь, сержант? С внутренней сволотой война, видать, на исходной позиции... Аль я не прав?
- Кто же с ней будет воевать-то, со сволотой, может подскажешь, Степа? - спросил старшина, спрятав усмешку.
- Известно, кто - партия и правительство, - уверенно ответил Жилин.
- Поживем, посмотрим, Степа! - подмигнул многозначительно старшина. - Ну их всех к бесу! Давайте еще выпьем, а то, я гляжу, ребята заскучали.
Проводы продолжались допоздна. Ефим с искренней грустью распрощался с отбывающими домой боевыми товарищами. Изрядно захмелевший, в полночь вернулся в общежитие.
Проснулся он в десять утра, вспомнил: нынче выходной день, воскресенье. Странно, но после вчерашних проводов чувствовал себя бодро - встал, заправил кровать, умылся, позавтракал и стал прикидывать, как провести свободный день.
Ба! Ведь он обещал Розе в ближайшее воскресенье быть у нее дома. Наскоро почистил и погладил костюм, с сожалением отметив, что поношен он изрядно, побрился «до зубов» и заторопился к Гофманам.
Шел он туда не без опаски. Хоть Роза и хвалила своих родителей, а вдруг они похожи на старых Крошкиных?..
Гофманы встретили гостя радушно. Представляя Ефима отцу и матери, Роза полушутя добавила:
- Прошу любить и жаловать.
- Постараемся, - в тон дочери ответил с улыбкой отец, ненавязчиво, но внимательно глядя на Ефима. Мать Розы открыто улыбнулась ему, пригласила сесть.
- Как работается? - спросил Гофман Ефима как старый знакомый, который продолжает давно начатый разговор. - Трудно? Но, вероятно, интересно?
У Ефима от сердца отлегло: люди тактичные, не копаются в биографии, не заставляют заполнять длиннющую устную анкету. Он с готовностью вступил в беседу.
- Я люблю свою профессию. Даже сейчас, в маленькой газете, чувствую себя при важном деле... Трудно ли? Нелегко. Но это полбеды. Беда в другом: коэффициент полезного действия от трудов наших, журналистских, маловат. Энергии затрачиваешь уймищу, а результат, прямо скажу, незначительный! Часто и нулевой. Это обстоятельство и утомляет и бьет по рукам.
Родители Розы согласно покачивали головами. Откровенные признания Ефима им, видно, были по душе.
- А что труднее - писать или собирать материал? - полюбопытствовала мать Розы.
- Организовывать, мама, - поправила Роза.
- И для того и для другого, - охотно пояснял Ефим, - необходимы профессиональные навыки. Что труднее? Как когда. Материал материалу рознь, пожалуй, легче писать хвалебные, больше хлопот с критическими. Я чаще занимаюсь именно критическими, - выражаясь возвышенно, пытаюсь острым печатным словом защитить униженных, оскорбленных и обворованных. Естественно, при этом и врагов наживаю предостаточно: вынужден дразнить высокопоставленных гусей, а они такого, понятно, не любят и не прощают.
- Зачем же вы их дразните? Писали бы хвалебные опусы, пребывали бы в добром здравии, как говорится, имели бы почет и уважение, - резонно заметила мама.
- Это не по мне! У меня с этими, не Богом избранными, мир невозможен... Наверно, не стоит этим хвалиться, но когда удается хоть частично их пощипать - я доволен, даже счастлив.
Уж если не влюбленно, то с обожанием смотрела на него Роза. Ее мама бросила на супруга вопросительный взгляд: «Что ты на это скажешь?».
А Гофман был весьма доволен характером беседы. Вот тут-то он и прощупает возможного Розочкиного жениха! Старик уже понял: парень прямой, честный, неглупый. Судя по наряду - беден. Последнее, рассуждал он, неважно. Я достаточно богат. Поделюсь, если станет моим зятем, огромный минус - его беспокойный характер. Для Розочки он предпочел бы мирного, покладистого, домовитого мужа, хорошо бы с более эффектной внешностью. Этот симпатичный... но худоват, бледноват. Война его, видно, изрядно потрепала. Да и теперь живется ему, надо полагать, не ахти как. Посмотрим.., Все-таки умен. А главное - еврейский сын!
В свою очередь Ефима тоже устраивало направление разговора. Оно в какой-то мере позволяло ему заглянуть во внутренний мир возможных тестя и тещи. Некоторые выводы он сделал сразу. А дальше?..
А дальше старик сказал:
- У каждого человека, конечно, своя мерка на счастье. Вот мы с Розочкиной мамой живем в мире и согласии не один десяток лет. Оба мы стоматологи. Делаем людям протезы, мосты, коронки, облегчаем им жизнь, получаем от них благодарность всяческую. У нас прекрасная доченька...
- Папа! - укоризненно воскликнула Роза.
