Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 5. Сибирские рассказы.
Надежда не оставляет человека, как известно, до последнего момента, и я рассчитывал найти постоялый двор: Колумб открыл Америку, а не найти постоялого двора — стыдно.
— Эй, кто идет?..
Предо мной вырастают неожиданно три всадника, как в романе Майн-Рида. О, это был ночной обход и мое спасение! Я объяснил свое общественное положение и причины, заставившие блуждать ночью по незнакомой улице. Строго спрашивавший голое объездного казака проговорил самым добродушным тоном:
— Да вот здесь можно ночевать… Вот дом строится.
— Мне только лошадей поставить, а сам я усну в экипаже, — повторил я стереотипную фразу таким жалобным голосом, точно оправдывался.
— Да и искать было нечего: вон он, постоялый… — внушительно и добродушно повторяет объездной. — Эй, сторож!..
Около ближайшего забора что-то завозилось, а потом спросонья сторож ударил в доску.
— Ах, баранья голова!.. — обругал казак. — Вот господин проезжающий ищет, где остановиться, так ты тово, проводи к Афоне.
Стороне бросил свою доску и обнаружил необычайную подвижность: забежал к воротам, постучал, потом заглянул в окно строившегося нового доме и тоже постучал и кончил тем, что отодвинул какую-то доску в заборе и уполз собачьим лазом.
— Ну, теперь он вас устроит, — отечески проговорил казак, отъезжая.
— Спасибо… Увидите экипаж, так посылайте сюда.
Объезд удалился, а я остался у ворот в сладком ожидании, что здесь наконец завершатся мои челябинские злоключения. Слышно было, как сторож босыми ногами прошлепал через весь двор, подйялся по какому-то крылечку и необыкновенно ласково заговорил, постукивая в дверь:
— Афоня… отворись, голубчик!.. Афонюшка, милый, будет спать-то… Афоня!..
Сторож модулировал свою нежность на все лады и просился таким умильным голосом, точно хотел проникнуть по меньшей мере в царство небесное.
— Афанасьюшко, голубчик!.. Афоня… Ах, Афоня!..
На эти умильные возгласы дверь наконец растворилась, и начались предварительные переговоры. «Да кто едет-то?.. Разве не стало других постоялых дворов?» Впрочем, этот Афоня оказался очень сговорчивым мужчиной и сам вышел отворить мне ворота. Это был среднего роста плечистый мужик с окладистой русой бородой и удивительно добродушным русским лицом. Он осмотрел меня и проговорил:
— Давно бы вам ко мне приехать… Места на двести возов хватит. Самоварчик прикажете соорудить?
— Пожалуйста…
Отрядив сторожа навстречу Андронычу, я наконец вздохнул свободно, как пловец, попавший в тихую пристань. Часы показывали половину первого, так что поиски ночлега продолжались «битых» два с половиной часа… Афоня оказался большим хлопотуном и принялся ставить самовар, пока я отдыхал, сидя на крылечке. Пока я рассказывал ему о своих поисках, он омеялся таким тихим, хорошим смехом и все приговаривал:
— Ну вот… Все с курицами спать ложатся у нас, такое уж заведенье. И на город не походит…
Когда Андроныч торжественно въехал во двор, самовар уже был готов и шипел с таким отчаянным усердием, точно его поставили в первый раз.
— Ну и старуха! — ворчал Андроныч, откладывая лошадей. — Настоящая купоросная кислота…
Пока строился дом, Афоня перебивался в небольшом флигельке, который и предложил в полное ваше распоряжение, даже вместе с какой-то девицей, спазшей посреди пола в довольно откровенной позе. Афоня прикрыл ее каким-то халатом. Напиться чаю с дороги — это удовольствие понятно только для людей, которым приходится делать тысячи верст на лошадях. Но и это невинное удовольствие для меня было отравлено мухами, которых оказались целые полчища, как только внесли огонь. Они самым нахальным образом облепили стол, хлеб, сахар, кринку с молоком, лезли в рот, падали в горячий чай, и вообще получался какой-то мушиный шабаш. Пока несешь стакан с чаем, в него мухи валились буквально десятками… Никогда, ни раньше, ни после, я не видел ничего подобного и выразил невольное удивление незлобию Афони, который мог жить в таком улье.
— Вы бы их истребляли чем-нибудь… — посоветовал я.
— Пробовал изводить, да не помогает, — ответил Афоня. — Вот зима придет, так и мухам: конец.
Оставаться спать во флигеле нечего было и думать. Я отправился в свой дорожный тарантас. После всех тревог этого испорченного вечера так приятно было отдохнуть. Небо на востоке уже светлело. Ночной холодок заставлял так сладко вздрагивать и еще крепче кутаться в дорожное одеяло. Где-то далеко пробило два часа, и на улицах зазвонили чугунные доски. Я заснул сейчас же настоящим челябинским мертвым сном. Но не больше как через час был разбужен Андронычем, который застучал дверью.
— Ты это что?
— Да в горнице лег спать… ну, только и Афоня: настоящее муравьище развел у себя — и клопы, и блохи, и тараканы, и мухи. Точно в крапиве проснулся…
Андроныч неистово чесался, дергал головой и обругал еще раз всю Челябу.
Друзья детства
IАвдей Семеныч Гаряев волновался сегодня вдвойне. Первое волнение носило общий характер, — старик волновался каждую весну, когда открывалась навигация. Он сегодня нарочно поднялся пораньше, чтобы полюбоваться из окна своего кабинета, как побегут по Фонтанке первые пароходы. Открывавшаяся навигация производила на него хорошее и вместе грустное впечатление, потому что с ней для него неразрывно была связана мысль о далекой-далекой сибирской родине. Зима надолго разлучала Сибирь со всем остальным миром, а когда «проходили реки» — она точно делалась ближе. Конечно, теперь уже проведена великая сибирская железная дорога, но по старой привычке Авдей Семеныч все-таки волновался, глядя из своего окна на шнырявшие по Фонтанке финляндские пароходики. Он приехал в Петербург молодым, кончил университет, поступил на службу, да так и застрял здесь навсегда. Сначала держала служба, хотя он поступил «пока», чтобы вернуться на родину с некоторым служебным положением, потом он женился на девушке из петербургской чиновничьей семьи, которая не могла себе даже представить, что можно жить где-нибудь, кроме Петербурга, наконец появились дети и т. д. и т. д. Жизнь прошла как-то незаметно, хотя Авдей Семеныч и не [расставался с заветной мечтой когда-нибудь уехать на родину, и уехать навсегда. Вот откроется такая навигация, он и махнет в Сибирь со всем своим чиновничьим гнездом. Дети уже подросли, и им следует посмотреть, как живут настоящие люди и что такое настоящая жизнь.
«Да, пусть молодежь послужит Сибири, — любил думать Авдей Семеныч. — Кока будет врачом, Павлик юристом, Серж инженером, а Игорь… Ну, этот еще мал, из него икона и лопата еще может выйти, как у нас говорят в Сибири».
Будущая участь в Сибири единственной дочери Милочки пока еще оставалась невыясненной. Девушка пробовала учиться на курсах, но пз этого ничего не вышло, потом такая же история была проделана с консерваторией, а сейчас Милочка мечтала о карьере актрисы.
Вторую причину сегодняшнего волнения Авдей Семеныч держал в руках. Это была телеграмма друга детства Прохора Козьмича Окатова, который извещал из Москвы, что будет в Петербурге утром, с курьерским поездом. Авдей Семеныч перечитывал эту телеграмму и счастливо улыбался.
— Вот ведь что придумал старик, — думал он вслух. — Никогда не бывал в столицах и вдруг: «буду с курьерским поездом». Как Леля будет рада… да. Она его отлично знает по моим рассказам. Как же, вместе в школе учились, вместе голодали…
В гостиной, куда выходила дверь кабинета, горничная вытирала пыль; Авдей Семеныч несколько раз показывал свою голову и получал довольно сухой ответ;
— Барыня еще спят…
— Гм… да…
Было еще рано, а барыня Елена Павловна по-петербургски вставала поздно. Авдей Семеныч морщился и опять возвращался к своему окну.
«А ведь Прошка теперь старик, — продолжал он думать, припоминая портрет друга детства. — Оброс бородой, потолстел, поседел…»
Сквозь призму сорокалетней разлуки он видел кудрявого мальчика с задорно вздернутым носом, скуластого и с вечной улыбкой на губах. Какой он сейчас, — портрет, конечно, мог дать только приблизительное понятие.
Пробило девять часов. Терпение Авдея Семеныча истощилось, и он отправился в спальню к жене. Она имела привычку, проснувшись, лежать в постели, а потом мылась целых два часа, так что выходила к утреннему чаю только в одиннадцать. В собственном смысле чая она не пила, а только кофе, как и все дети. Авдей Семеныч шел к жене с некоторым страхом, потому что она не любила, когда ее тревожили утром. Но дело было особенное, и ему необходимо было переговорить с ней.
— Можно войти, Леля? — спросил он у дверей спальни немного виноватым голосом.
Ответа пришлось подождать. Елена Павловна встретила мужа довольно холодно, одним вопросительным взглядом.
