Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона
Я знал, что Джиль все время молится о нас. Мне все равно, что думают другие, - я верю в молитвы. И, конечно, я верю в молитвы Джиль больше, чем во что-либо еще на земле и на небе. Я верю в любовь, а любящие всегда молятся. Я верю в молитвы, в числа, в приметы - во все, что способно отвести от нас беду, направить ее на тех, кто не любит и не мечтает. Я верю в предчувствия и верю в истину, но больше всего я верю в любовь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой пострадал за меня, - я хочу, чтобы все избежали беды, - но я знаю одно: любовь - это единственная защита от беды, и верю, что наступит время, когда каждый человек найдет свою любовь, услышит свою песню, увидит своего сына, и рука всевышнего его зашитит.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Весли знакомится с лордами, леди и миллионерами, находит их придурковатыми и произносит перед ними речь
Банкету, на которм мы побывали с писателем в тот вечер, когда Джо Фоксхол познакомил нас с женщиной из Грин-парка, придавалось большое значение, поэтому там присутствовали разные важные персоны. Мне ужасно не хотелось оставлять Джиль дома одну, ведь мы даже не знали, долго ли еще нам удастся быть вместе, и я просил писателя освободить меня от этого банкета, но он сказал:
- Придется пойти нам обоим, потому что все читали в "Тайм энд тайд" ваш очерк о Лондоне и хотят с вами познакомиться. Не вы туда пойдете ради меня, а я пойду ради вас.
Дело в том,что писателя как-то попросили написать о Лондоне для "Тайм энд тайд", и он тогда мне сказал:
- Я-то напишу, но мне бы хотелось, чтобы и вы написали тоже.
Мы написали каждый свое, и он прочел мой очерк, а я его.
Он тогда сказал, что его очерк бледнеет перед моим и он не станет его посылать; он им сообщит, что очень занят - может быть, когда-нибудь позже напишет, а сейчас он посылает мою вещь вместо своей.
Мой очерк был напечатан в "Тайм энд тайд", но это меня уже не так взволновало, как та первая вещь, что появилась в "Нью рипаблик". На этот раз я отнесся к делу довольно спокойно. Министерство информации запросило у меня разрешить поместить очерк в журнале, издававшемся на Востоке для английских солдат, а несколько позже ко мне обратились с подобной же просьбой от Британского радиовещания. Такой шум подняли вокруг моей вещички, что я едва не возгордился. Отовсюду стали поступать ко мне небольшие чеки в уплату за его использование в той или иной форме. Я отдавал все эти деньги Джиль, так как, по мнению писателя, мой рассказ о Лондоне своим появлением был обязан ей.
Банкет, о котором я говорю, начался с коктейлей, потом был ужин, а после ужина состоялась неофициальная беседа "О роли английского и американского кино в послевоенном мире".
Меня представили нескольким ужасно важным персонам. Я обменялся рукопожатием с двумя лордами, тремя миллионерами, пятью леди, с массой писателей, режиссеров и директоров киностудий и с целой кучей государственных чиновников Англии и Америки. Оба лорда и все пять леди меня страшно разочаровали. Эти лорды и в подметки не годились Джо Фоксхолу, Виктору Тоска и писателю. А что до миллионеров, то я никак не мог уяснить себе, какими же достоинствами нужно обладать, чтобы попасть в миллионеры заполучить все эти деньги и уметь с ними управляться. Эти господа были ничуть не умнее других. Пожалуй, даже глупее. Как же случилось, что они завладели такими деньгами? В чем тут секрет? Лорды, те, видно, родились с деньгами, и леди тоже, а вот с миллионерами как? Если бы человека делали богатым ум, интеллигентность, гуманность, то Джо Фоксхол был бы богатейшим человеком на свете, богаче индийского набоба, какого-нибудь там магараджи, обладающего крупнейшим в мире алмазом и самыми большими запасами золота и серебра. Однако у Джо не было ни гроша. Так чем же особенным отличаются миллионеры?
У меня было время тщательно за ними понаблюдать - за коктейлями и обедом и во время дискуссии, - послушать их разговоры, официальные и неофициальные, - и я нашел, что они действительно обладают некоторыми особыми свойствами, каких Джо Фоксхол никогда бы себе не позволил. Прежде всего они ни в грош не ставят правду, хотя в своих официальных речах делают вид, что ценят ее очень высоко. Во-вторых, они страшно боятся, как бы вдруг не наступило царство справедливости, ибо, очевидно, понимают, что тогда уж им не быть такими богачами, как теперь. И, наконец, я убедился - для этих людей главное в жизни - наживать деньги; это гораздо важнее для них, чем познать истину и стать по-настоящему великим (как велик Джо Фоксхол, или, по-своему, Виктор Тоска, или писатель, тоже по-своему), чем проявлять великодушие, любить ближнего своего и не желать ему зла и чем многое другое, что имеет огромное значение для истинно благородных людей. Миллионеры по самой натуре своей люди неполноценные, но им на это решительно наплевать.
Оба присутствовавших на банкете лорда были слабоумные. Но я обнаружил это, только когда они стали произносить речи; раньше было трудно догадаться, ибо манеры у них превосходные.
Что до писателей, режиссеров и директоров киностудий, то хотя я должен признать, что по общему уровню они несколько превосходили миллионеров, но ничем особенным тоже не блистали, по крайней мере я ничего такого в них не заметил ни за коктейлями, ни за обедом, ни во время дискуссии. Один задирал нос в восторге от своей собственной работы - он только что поставил картину, которая как будто понравилась публике. Другой высокопарно разглагольствовал о значении фильмов после войны, но мудрости особенной не обнаружил, - он просто утверждал, что нам нужно будет делать картины получше, если мы хотим, чтобы война не оказалась напрасной. Третий сыпал анекдотами из жизни великих актрис и актеров, с которыми ему пришлось иметь дело за двадцать лет работы постановщиком пьес и фильмов в Англии. Один американский майор из кинорежиссёров был слишком уж осторожен в выражениях, а молодой американец в штатском, связанный с Бюро военной информации, сказал самую плохую речь, ибо в ней не содержалось ни одной разумной мысли, несмотря на обилие таких слов, как "авгуры", "рудиментарный", и бог знает каких еще. У меня создалось впечатление, что хотя его и принимают за значительную фигуру, но, вероятно, по какому-то давнишнему недоразумению, и он занимает свое теперешнее положение только благодаря тому, что состоит при этом бюро уже очень давно.
Но вот предоставили слово нашему писателю. Настала и его очередь высказаться, и он, конечно, чувствовал себя самым несчастным человеком. Он поднялся со стула, где сидел согнувшись в три погибели, выпрямился и сказал:
- Я всегда считал, что есть что-то нечестивое в подобных сборищах, где слишком много едят и пьют, и всегда относился к тому, что говорится в подобной обстановке, весьма критически, поэтому, да извинят меня выступавшие здесь ораторы, я буду продолжать в том же духе. Я согласен, что мы имеем возможность с помощью фильмов доставлять зрителям удовольствие, но, по-моему, главное, что интересует людей, занятых в кинопромышленности, то есть владельцев компаний, производящих фильмы, и кинотеатров, которые их демонстрируют, - это деньги, и поэтому все остальное, о чем бы мы ни говорили, - пустая болтовня. Впрочем, я был бы очень рад, если бы вопреки всему нам удалось хоть изредка выпускать на экран хорошую, честную, человеческую картину.
Время уже приближалось к одиннадцати, и я думал, говорильня подходит к концу, - но тут встал председатель и повел о ком-то из присутствующих речь, полную такого льстивого вздора, что мне стало жалко беднягу. Но у меня прямо дух захватило, когда я вдруг обнаружил, что речь идет обо мне. Я перепугался до смерти и с каждым его словом все ниже опускался на стуле, ибо в жизни не слыхал такой чудовищной лжи, и все это из-за той ничтожной вещички, которую я написал о Лондоне. Человек, который говорил обо мне, познакомился со мной только часа два назад, мы не обменялись и десятью словами, он меня совершенно не знал - не знал ни о Джиль, ни о нашем будущем сыне, ни о моем отце с матерью, ни о Вирджиле, ни о дяде Ниле, вообще ни о чем - и просто в пот меня вогнал своей немилосердной ложью. Я сползал все ниже и ниже со стула, до тех пор пока над столом не осталась торчать одна моя голова; я уставился глазами в скатерть с прекрасным тканым цветочным узором - большими великолепными розами - и стал внимательно его разглядывать, чтобы только не слышать больше этой ужасной лжи. Я не знал, что буду делать, когда он кончит речь, Я не представлял себе, как я смогу подняться со стула и предстать перед людьми такой невероятной знаменитостью, какой он меня подал, вычитав весь этот вздор из своего блокнота. Он утверждал, что я человек, к голосу которого не только будут прислушиваться в грядущем, но мнением которого уже дорожат. Он заявил, что, несмотря на свое коротокое пребывание в Лондоне, я сумел сказать о городе и его людях то, что чувствует в глубине души каждый лондонец, но не может выразить сам, ибо не владеет тем магическим даром слова, каким обладаю я. Он сказал, что глубоко признателен мне как англичанин и коренной лондонец за то, что я - американец, рядовой американской армии - увидел Лондон глазами не иностранца, не приезжего, а так, как видит его только лондонец.
