Лица в воде - Дженет Фрейм
Большинство из этих книг были старыми призами, изначально пожертвованными воскресной школе местными жителями, на внутренней стороне обложки красовались тисненые надписи золотыми буквами (с ангелочками, выглядывавшими из-под переплетенных ветвей жимолости или клематиса) «Присуждено Лили Стивенс за примерное поведение» или «В подарок Торну Робсону за успехи в учебе». Датированы книги обычно были концом девятнадцатого или началом двадцатого века, поскольку, несмотря на постепенное принятие «нового» подхода, все еще господствовала идея, что психическое заболевание – это форма детского непослушания, которую можно вылечить методами Викторианской эпохи: убедительными суровыми речами и назидательной литературой. И хотя собрание книг было новым и продолжало расти, пастырь настойчиво приносил нам призы из воскресной школы, которые могли бы показать нам, что такое «добро», и научить, в чем же сокрыто зло наших поступков. Была и еще одна причина, по которой он выбирал старые книги; он не верил, что мы будем заботливо обращаться с новыми красочными изданиями. Он был убежден, как и большинство других людей, что душевнобольные по своей природе склонны к разрушению, и если бы у него был выбор, думается, он давал бы нам книги, сделанные из ткани и деревянных пластин, какие дают малышам, как дают собакам для забавы кости.
Каждые три месяца фургон Сельской библиотечной службы заезжал в больницу и оставлял около шестидесяти книг всех категорий, которые подбирал священник или сотрудники офиса, возможно, врачи или эрготерапевты, гораздо реже медсестры или санитары, которые занимали в местной социальной иерархии низшую ступень.
И вот однажды я мыла и вытирала чашки и смотрела из окна на центральную лужайку, когда подъехал фургон библиотечной службы, библиотекарь вышла и открыла задние двери, и там почти в пределах моей досягаемости были полки, забитые книгами в ослепительных-манящих-строгих-жестких обложках, тонкими брошюрами с репродукциями художественных произведений, увесистыми сагами американского Юга.
Я ощутила воодушевление, смешанное с тоской и предчувствием чего-то недоброго, которое я впервые испытала, когда мне было десять лет и я записалась в городскую библиотеку (внушительно именовавшуюся «Атенеум и институт механики»), в которую невозможно было войти, не минуя злобного чучела моа, стоявшего у подножия лестницы, и острой на язык библиотекарши, которая была отгорожена от посетителей решеткой, выдавала пропуски, штрафы и книги и присматривала за соседним читальным залом, где сидели пожилые мужчины, превращенные в камень табличкой «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ».
Должно быть, книги были какими-то чудесными сокровищами, раз получить их можно было, только преодолев столько опасностей, и что предназначены они были только для самых смелых, которые не боялись чучел гигантских птиц со стеклянными глазами.
И то, что были таблички, требовавшие тишины там, где никто и не помышлял о разговорах, создавало впечатление, что в комнате присутствует кто-то неведомый, которого нужно контролировать и который странным образом объединял посмертие, кропотливо воссозданного моа и похожие на мышат буквы, к которым были подключены провода электрического смысла и которые воскресли словами и теперь картинно позировали на страницах книг. Так что и решетка, и знак на стене были для защиты самой библиотекарши; ей пришлось приложить максимум усилий, чтобы покорить силы, гораздо более грозные, чем робкие абоненты, крадущиеся на цыпочках между стеллажами.
После стольких лет в больнице при виде огромного количества книг я и не вспомнила, что нужно быть бесстрашным паломником, чтобы благополучно пробраться в библиотеку. Я вышла и заговорила: «Я могу заглянуть внутрь и посмотреть, что там за книги?»
Библиотекарь улыбнулась: «Конечно».
Я поднялась по пандусу в кузов и замерла там, пытаясь решить, с чего начать поиск спрятанных слов, чьи кости были спаяны авторами, чтобы создать либо восхитительно-страшный образ истины, которая встанет охранником у дверей чьего-то разума, либо существо, которое, просуществовав некоторое время обманчиво целостным, рассыпется по порогу иссохшими мертвыми костями, которые в падении даже не вспыхнут пламенем.
Я стояла там, рассматривала книги и грезила, как вдруг в кузов вошел наш проповедник. Он меня узнал. Он видел меня во втором отделении, в парке и во дворе. Быстрым движением он раскинул руки, как будто бы защищая от меня драгоценные книги.
«Выйдите», – сказал он резко.
«Пожалуйста, позвольте посмотреть. Я не буду ничего трогать руками. Обещаю».
Его взгляд стал еще более напуганным.
«Пациентам сюда нельзя. Нельзя сюда пациентам. Выйдите немедленно».
Он оглядывался вокруг, словно искал кого-то, кто мог бы «разобраться» со мной, как обычно разбираются с пациентами, если они проявляют упрямство.
Я вышла. После восторга, который я испытала от встречи с книгами, и последовавшего разочарования из-за того, что у меня отнял возможность взглянуть на них тот, кто, проявив для пастыря удивительную черствость, еще и провел архаичное различие между пациентами и людьми («Пациентам сюда нельзя»), у меня на глаза наворачивались слезы.
Вот стояла я там у мойки, тоскливо вытирала чашки и думала, может быть, об обеде, или о почте, или о «птичнике», куда меня все еще отводили на ночь, как вдруг прямо за окном появилась библиотека, и фея-крестная в твидовом костюме не отказала мне в просьбе заглянуть внутрь. Но тут появился злодей и выгнал меня, потому что не вышла статусом, который давал бы право на рассматривание полок. Я была пациентом, и поэтому не заслуживала доверия, несмышленым ребенком, который не может понять, о чем – для чего – книга.
Он видел целые просторы смыслов и лишь один путь, который может к ним привести, и знал, как люди, которых называют «нормальными», могут быстро и с комфортом приехать в те края; но не ведал о потерпевших крушение, которые пробирались туда хитрыми уединенными тропками, и уж точно не догадывался о многих других, которые сами были обитателями тех земель.
Я вернулась в чайную комнату и убрала последние чашки, повесила кухонное полотенце сушиться, выключила бойлер, положила ключи на место, тщательно соблюдая порядок действий, выдерживая нужный градус мелодрамы, как будто кто-то умер, а я, встав героически на его место, объявила, что его «дело будет жить». Я прикладывала все усилия, чтобы не заплакать.
Священник обращался со мной так, как будто я болела какой-то заразой, которая могла перекинуться на книги. Разве был он прав? Я вернулась в свое отделение, прошла в
