Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…
Я принесла рукопись Людмилы Фёдоровны, которую мы с Антоном напечатали, и пошла с ней сразу в Исаеву. Рассказала о них – о Людмиле Фёдоровне и Валерии Всеволодовиче. И передала ему их приглашение зайти в гости, посмотреть картины.
– Вы не обижайтесь, – сказал он. – Спасибо, конечно. Но я вряд ли выберусь.
– Почему? Это такие замечательные люди! Уникальные! Таких больше нет.
– Эх!… Понимаете, я уже в таком возрасте, что дай Бог, чтобы хватило сил на старых друзей. Просто не хватает на всё времени. Вы уж не обижайтесь. А старикам своим передавайте от меня привет.
Услышав о злоключениях рукописи Людмилы Фёдоровны, он сказал:
– Ну вот, возьмите и отрецензируйте сами! Чтобы не откладывать в долгий ящик. Зарегистрируйте рукопись и тут же возьмите на рецензию.
Это было счастье! Это было начало победы…
* * *Когда я сама стала здесь рецензировать, я очень скоро поняла, что это – не честь, а – мука! Практически каждую рукопись секретарь вручал мне с явным намёком. Точнее – говорил открытым текстом:
– Это – из «самотёка».
Или:
– Это рукопись сына Такого-то, так что вы сами понимаете…
То есть – рукопись из самотёка надо было «зарезать», а рукопись «сына Такого-то» надо было, несмотря на её качество, одобрить и предложить к изданию.
И – вновь, с проникновенным заглядыванием в глаза:
– Это – жена Такого-То… Как, вы не знаете Такого-То?… Ну, это же известный… Так что хотелось бы… Ну, вы меня понимаете…
Я – «не понимала». Я изображала полную наивность. Наверное, (да уж конечно!) я раздражала наигранным (шутовским!) непониманием своих работодателей. Не только в этом, но и в других издательствах, где периодически удавалось добывать работу. Сознаюсь – но не каюсь: я была неудобным, неуправляемым рецензентом. Этаким «рыжим» – в этом отлаженном, чётком механизме. В жутком механизме – заведённом словно бы раз и навсегда…
Но куда человеку деться от своего амплуа?… Если он родился с вихрами, которые никак не желают приглаживаться?…
Рукопись «жены Такого-То» я отклонила, чем вызвала настоящую бурю… (разумеется, не аплодисментов!). И рукопись «зятя Такой-То» подвергла той же участи. Но не по злому умыслу, о, нет! Я это делала от чистого сердца: жалея читателя… Оберегая его, бедного, от несварения желудка, – насколько это было в моих скромных возможностях.
Увы, печатать или не печатать жён и зятей, мужей и своячениц, – решала в конечном итоге не я. Но на своём месте я делала то, что могла. То, что должна была делать. Меня вдохновлял пример Маленького Принца – который неустанно боролся на своей маленькой планете с баобабами…
На тех же, кого нужно было «резать», – я имела шутовскую дерзость писать положительные рецензии: с просьбой включить в план издания никому неизвестного Петрова или Сидорова. За «вольнодумство» меня порой вызывали «на ковёр» – к Самому!
К слову сказать: «Сам» присутствует в каждом издательстве, в каждой редакции – тот, кто, в конечном счете, и решает судьбу рукописи; чихать ему на все рецензии! Но копия рецензии обычно высылается автору; и если есть в ней хоть какая-то «зацепка», – автор является в издательство и начинает «качать права». Я, таким образом, создавала почву для возникновения пред очами Самого – нежданных и докучных посетителей, просителей, требователей. Этого Сам допустить не мог!
– И что это ты здесь написала? – вопрошал Сам, изумлённо теребя листки моей рецензии.
– То, что думала. Надо издавать. Стихи – изумительные! Настоящая поэзия!
– Ну, и что? – искренне (по-детски искренне!) недоумевал Сам.
– Ему уже восемьдесят! И до сих пор ни одной книги! – говорю я горячо, призывая Самого вместе со мной огорчиться, возмутиться этим фактом.
– Где же он раньше был, твой гениальный пенсионер?
– Пытался пробиться… всю жизнь… Да вы почитайте сами! Это – настоящий большой поэт!
– Ну, голубушка, «настоящий поэт»… Это, знаешь ли, не аргумент.
Он просто умирает от скуки, втолковывая мне эту прописную, на его взгляд, истину.
– Что же тогда аргумент? – наивно недоумеваю я. И продолжаю настаивать: – Да вы прочтите хотя бы одно его стихотворение! Вы будете счастливы! Просто оттого, что есть такой поэт…
Он смотрит на меня с раздражением и злостью, и даже какая-то мука в его глазах, и тоска… Наверное, так смотрит инвалид-ребёнок, когда другие, здоровые, дети слишком настырно зовут его принять участие в игре. Его – прикованного к постели… «Бедный, бедный!…» – думаю я, глядя на него – на грозного Самого, пред которым трепещет всё издательство, на маленького щекастого человечка, прикованного невидимыми цепями самой страшной на свете болезни – к этому мягкому, этому роковому креслу…
Нет, он решительно не понимает, чего я от него жду! Нет, читать рукописи «самобытных пенсионеров» ему недосуг! Жёстко – глаза в глаза – он отчеканивает:
– Мне своих издавать надо!
И – брезгливым жестом отодвигает на краешек стола мою рецензию. Повелительное:
– Перепиши! Только без этого… – (он морщится) – без эмоций!
Переписываю. Без эмоций. А заключение – то же: надо издавать! и поскорее!
…На «ковёр» меня больше не вызывают. Втыка не делают. Просто… в течение нескольких месяцев не дают работы. А это значит – что мы с сыном сидим без денег. Мои работодатели, включая Самого, об этом прекрасно знают. Так меня «воспитывают», учат уму-разуму. Укрощают.
Между прочим, способов укрощения – множество. Например, такой: заплатить за десять отрецензированных печатных листов – как за два. И, разумеется, по самой низшей ставке. Месяц работы – и в итоге – жалкие рублёвки в кулаке… Жаловаться некуда и некому: ведь я – не член Союза писателей и даже не член Литфонда.
Я – сама по себе в этом мире. Одна – на манеже… как о том мечтала когда-то… Только манеж этот ограждён клеткой – как в страшном сне… (Господи, почему я должна работать в клетке?!) А по ту сторону клетки – ухмыляющиеся, искривлённые, как в комнате смеха, рожи… Но, стряхивая с себя кошмар, я вижу, что это они – в клетке! А я – хоть и на крошечном, – но всё же свободном пространстве!
* * *Вдруг вспомнился давнишний случай…
Бежали с институтским приятелем по улице Горького, опаздывая на экзамен. Он, кругленький и всегда довольный собой, быстро говорил на ходу:
– Мне бы корочки поскорее получить! Меня место давно ждёт.
Он называет престижную редакцию. И место – не какого-нибудь мальчика на побегушках, – завредакции! Ну, что ж, я рада за него. Он, кажется, создан для этой роли: с мягкой улыбкой на лице и хорошими бицепсами. Такой душечка. Бежим, несёмся… И вдруг – резкий, язвенный голод сжимает, буквально скручивает в узел мои внутренности… Влетаю в ближайший кафетерий, приятель – колобком – за мной.
Смотрит, не понимая, как я судорожно поедаю свою булочку, и – изумлённо:
– Такая худенькая, а хочешь есть!…
Фантасмагория нашей жизни. Худенькие есть не хотят. (По убеждению толстеньких).
* * *И всё же редзаключение на мои «Лунные цирки» было написано. Со временем…
Мой добродетель в конце концов сжалился надо мной; призвал к себе одного из редакторов, бросил повелительно-небрежное: «Напиши, да побыстрее!» И – тот написал. За час. При мне.
А дальше – на несколько лет – та же тянучка: возврат рукописи на доработку, пересоставление, пополнение новыми стихами (годы-то шли! и стихи новые появлялись), и т. д., как говорится, и т. п.
Все эти годы со мной разговаривали как «с девочкой». Хотя к тому времени я уже более пятнадцати лет писала, и в столе у меня лежало одиннадцать невостребованных временем книг. Но здесь, в издательстве, я была – «девочка». Не из-за того, что молодо выглядела, а – по статусу. К тому же – ничья девочка. Ничья – ни дочка, ни невестка, ни жена, ни золовка, никто! Это обстоятельство до предела усложняло путь моей книги к читателю (а может, являлось вообще единственным – но уж очень существенным!). Но, сознаюсь, я с гордостью несла на себе это клеймо.
«Автор из самотёка» – это обо мне; и по сей день. И я по-прежнему горжусь. Да, я теку сама по себе!
* * *…А в то время – время стояния в очереди за милостью (это называется: числиться в плане редподготовки; в этом плане можно числиться до смерти; но и смерть не всегда в силах «помочь» продвинуться хоть чуть-чуть вперёд), в то время даже предисловие Никулина не могло мне помочь. Его уже использовал альманах «Истоки» как заставку к моей подборке; так что к рукописи сборника я это предисловие уже не прилагала.
* * *А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…
