Фэй Уэлдон - Подруги
Грейс. Давай мне Стэнопа к телефону, Хлоя. Не то, смотри, напишу ему, что звонила, а ты его не позвала, и он тебе никогда не простит, и я тоже.
Хлоя отрывает Стэнопа от телевизора.
Хлоя. Извини, Стэноп. Тебя мама к телефону.
Стэноп. Я думал, она во Франции.
Хлоя. Она раздумала ехать.
Стэноп. Во дает!
Он берет трубку.
Грейс. Стэноп, мне не нравится, что ты все время торчишь у телевизора. Так недолго глаза себе испортить. Чем смотреть, как играют другие, пошел бы сам поиграл в футбол.
Стэноп. Я устал.
Грейс. Как только я устроюсь, Стэноп, пожалуй, переезжай-ка жить ко мне. А ну, скажи: «На дворе трава, на траве дрова».
Стэноп (озадаченно). Чего-о?
Грейс. И знаешь, тебе, наверно, действительно лучше учиться в обычной школе, все равно от закрытой что-то не видно большого проку. Стэноп, миленький, я должна сказать тебе кое-что. Тебе сколько лет, детка?
Стэноп. Двенадцать.
Грейс. А, ну тогда нормально. Значит, уже смыслишь, что к чему. Так вот, слушай. Ты меня слушаешь?
Стэноп. Да.
Грейс. Твой отец — не летчик, ну, мой муж, о котором я тебе говорила, а очень видный и талантливый художник-портретист, которого зовут Патрик Бейтс.
Стэноп. Так это же Кева и Кес отец. Только они с ним не видятся. Он псих.
Грейс. Не псих, а большой талант. Я бы на твоем месте гордилась, что у меня такой знаменитый отец, а не начинала его немедленно хаять. Подробности ты узнаешь от Хлои, она умеет объяснять такие вещи. А сейчас дай мне ее опять на минутку.
Стэноп передает трубку Хлое и топчется рядом.
Грейс. Хлоя, я сказала ему про Патрика. Ты сама всегда мне бубнила, что он должен знать. Да и Стивен без конца толкует, что с детьми нужно быть честными. Ты подумай, Стивен приходится Стэнопу не только дядей, но и братом. Поистине жизнь полна чудес. А я рада, что сказала. Просто камень с души упал. Представляешь, вдруг я умру или мало ли что, и ему пришлось бы узнать это от других? Тебе, Хлоя, тоже рано или поздно надо будет сказать Имоджин, верно? Ты с этим особенно не тяни.
Хлоя кладет трубку, и их разъединяют.
Стэноп. Она говорит, мне можно жить у нее в Лондоне и ходить в обыкновенную школу. Это обязательно?
Хлоя. Я не думаю.
Стэноп. Она немножко с приветом, да?
Хлоя. Не знаю, Стэноп. У нее сейчас трудное время.
Стэноп. Как видно, климакс. Она говорит, у нас с Кевом и Кес общий отец. Выходит, мне нельзя жениться на Кестрел?
Хлоя. Выходит, так. А ты что, разве собирался?
Стэноп. Боже сохрани. Ну все? Могу идти досматривать футбол?
Хлоя. Иди. Или, хочешь, я тебе расскажу про Патрика.
Стэноп. Обо всем об этом будет время подумать в другой раз, хорошо? А можно, я сменю себе имя и буду Бобом?
Хлоя. Почему же, можно.
Стэноп, по всем признакам не сникнув от потрясения, а лишь сильно повеселев, награждает Хлою, серией боксерских ударов и возвращается к телевизору. Случись такое со мной, размышляет Хлоя, свались бы на меня такое открытие — эдак вот, между обедом и ужином, — я бы стала конченым человеком на всю жизнь. Что спасает нынешних детей? Телевизор?
Змея эта Грейс — потревожь ее от спячки, и она глянь, что вытворяет.
— Ты опоздала на поезд, — говорит Оливер. — Ты же, кажется, собиралась в город, к Марджори.
— Если бегом, то еще успею, — говорит Хлоя.
— Я тебя подвезу, — говорит он и подвозит. От этой непривычной услужливости Хлое не по себе.
— Кланяйся Марджори, — говорит он по дороге. — Дай бог, чтобы обошлось у нее с матерью. А что понадобилось Грейс?
— Безделица — сообщить Стэнопу, кто его отец.
— Просто так, между прочим?
— Просто так.
— Нет уж, выходи замуж и сиди замужем, — назидательно говорит Оливер. — И не береди душу детям.
Но Хлою уже не вернуть к самодовольству прежних дней, когда они с Оливером, невзирая, по его выражению, на приливы и отливы в своих отношениях, имели привычку поздравлять друг друга с тем, что проявляют зрелость в подходе к супружеской жизни и оттого их союз, в сравнении с другими браками, отмечен столь несомненными преимуществами.
56
Оливер разделяет с Хлоей ответственность за появление на свет Стэнопа.
Это Оливер, по настоянию Хлои, едет забрать Грейс из частной лечебницы и воспрепятствовать аборту. Грейс на четвертом месяце беременности — опасный срок для аборта, но она соврала, называя срок врачу, а тот не распознал обмана. Оно и понятно, он человек занятой. По субботам у него в приемной неизменно собирается очередь.
— Живой мне, наверно, не выйти, — говорит Грейс Хлое, как будто с надеждой в голосе.
— Скажи ты ему правду, — упрашивает ее Хлоя.
— Еще чего, — говорит Грейс. — Раз сам не способен раскумекать при осмотре, стало быть, он не врач, а сапожник, а если он и вправду меня угробит, его, голубчика, привлекут к ответу и посадят — ради этого стоит умереть. Сволочь елейная.
Аборт в эти дни еще считается уголовным преступлением, как для врача, так и для тех, кто к нему обращается. Операция станет Грейс ни много ни мало двести фунтов, и делать ее будет светило из частной лечебницы на фешенебельной Харли-стрит, которое делает их по шесть штук в день, пять дней в неделю. По понедельникам — безвозмездно, этот день у доброго дяди отведен для двенадцатилетних девочек и алкоголичек, когда им сильно за сорок. Компания, которой принадлежит лечебница, берет себе семьдесят пять фунтов из двухсот, остальное достается доктору, за вычетом двадцати пяти фунтов, которые он платит за каждую операцию анестезиологу — в конце концов, тот рискует ничуть не меньше.
По воскресеньям гинеколог играет в гольф, по субботам с утра пишет статьи и готовится к выступлениям в пользу либерализации законодательства об абортах. Одним словом — занятой человек. Днем в субботу распределяет работу на неделю. Он полагает (живя в мире, которому почему-то трудно усвоить такую простую вещь), что определять долю своего участия в процессе деторождения должна сама женщина, и верит в закон спроса и предложения. Как иначе по справедливости упорядочить общество? Душа-человек, обаятельный, добрый, умный, несметный богач — и Грейс его, детоубийцу и выжигу, ненавидит.
В четвертый раз станет он в ногах ее койки, скажет, что ей нечего бояться, проснется целехонькой и невредимой, и протянет стерильно чистую (надо надеяться!) руку за конвертом с деньгами. Наличными, чеков не берем.
Анестезиолог сопровождает его во время обхода, заранее примеряясь к пациенткам приблизительно из тех же соображений, что и палач перед казнью — чтобы потом меньше с ними валандаться.
Наличные поставляет Оливер. Грейс ему после их вернет, но сейчас ей трудно собрать сразу нужную сумму. К Патрику обращаться бесполезно: глядя, как он мертвеет и трясется в ответ на просьбу ссудить деньги, чувствуешь, что совершаешь преступление против искусства, не говоря уже о простой человечности. Оливер предпочитает раскошелиться, чем быть свидетелем Патриковых терзаний.
Ранним вечером во вторник Грейс ложится в лечебницу. Наутро ее будут оперировать.
Поздним вечером во вторник Хлоя рыдает и мечется.
— Возьми у нее деньги, — умоляет она Оливера. — Это ты их дал. Езжай и потребуй назад. Это убийство.
Хлоя, бледная и взволнованная, отлеживается после очередного выкидыша. Восьминедельный эмбриончик, большое дело, — рановато для настоящего горя, поздновато для полного безразличия, хоть и вполне достаточно для потери крови и физических страданий, — но из-за этого все силы ее обманутой души сосредоточены сейчас на ребенке Грейс, которого, как объявляет она Оливеру, необходимо, необходимо во что бы то ни стало спасти.
— Езжай и забери ее оттуда, — кричит она, потрясая кулаком, Оливеру, который стоит и хлопает глазами в полнейшей растерянности. — Забери ее! Скажи, если он ей не нужен, пускай отдаст мне. Как она может, гадина! Бессердечная тварь!
И Оливер, беспомощно барахтаясь в штормовом море материнских страстей, едет, хотя внутренний голос твердит ему, что этого делать не следует. На Оливера не действуют доводы, его не пронять истерикой, но когда на Оливера надвигается первобытная стихия материнства — он делает, что ему велят.
— А как же Мидж? — спрашивает он в дверях.
— А как же я, я? — вопит Хлоя. — А как же мой ребенок?
И Оливер закрывает дверь, отгораживаясь от этого вопля, и едет забирать домой Грейс.
Месяцев через пять, в больнице святого Георгия, Грейс производит на свет Стэнопа. В соседней палате покинутая всеми Мидж рожает Кестрел. В детской новорожденных ненароком кладут в кроватки, стоящие рядом, и, когда крошку Кестрел выписывают из больницы с конъюнктивитом — от которого ее не удается вылечить долгие годы, — вину за это справедливо приписывают Стэнопу.
