Беглец - Фёдор Фёдорович Тютчев
Долго, очень долго рассматривал Сударчиков фотографию, сосредоточив все свое внимание на красавце вольноопределяющемся.
– Он, разумеется он, – прошептал, наконец, старик и положил фотографию на стол.
– Что ж мне теперь делать? – снова задал он уже встававший перед ним и раньше вопрос.
Несколько минут простоял Сударчиков в глубокой задумчивости, опустив на грудь седую голову, потом выпрямился и, повернувшись к образу, три раза истово перекрестился.
– Господи, – прошептали его бледные губы, – не попусти злодею надругаться над правдой, отомсти ему за кровь и за слезы!
Хотя эта странная молитва по смыслу своему едва ли согласовалась с духом христианского учения, но Сударчикова успокоила настолько, что он даже нашел в себе силы снова отправиться на паром к своим, на время покинутым, занятиям.
XXXVI. Друзья
С того дня как Аркадий Владимирович последний раз был в Шах-Абаде, прошло с месяц времени. Не видя так долго своего приятеля, Осип Петрович сильно соскучился по нем; всякий раз как в таможню приходил кто-либо из солдат Урюк-Дагского отряда, Рожновский не упускал случая расспросить их об их командире и послать с ними ему поклон.
– Да скажите его благородию, – добавлял он неукоснительно, – управляющий спрашивает, почему, мол, долго не приезжаете в Шах-Абад, очень они по вас соскучились.
Не довольствуясь устными поручениями, Осип Петрович отправлял иногда Воинову небольшие записочки, в которых дружески пенял ему за то, что тот совсем забыл своих шах-абадских соседей. В ответ на такие любезности Аркадий Владимирович в свою очередь посылал Осипу Петровичу нижайшие дружественные поклоны, отговариваясь в то же время недосугом за массой работы и хлопот по отряду, не дающих ему возможности приехать.
Убедясь, наконец, что Аркадий Владимирович умышленно сидит дома, Рожновский в одно из воскресений решил поехать сам к нему.
– Про Магомета рассказывают, – весело говорил Осип Петрович, входя в комнату Воинова, – будто бы однажды он приказал горе приблизиться к нему, но гора его не послушалась; тогда он сам пошел к горе. Вот так и я: приглашал, приглашал вас, вы не едете, пришлось самому приехать. Ну, здравствуйте!
– Ах, это вы, Осип Петрович! – радостно воскликнул Аркадий Владимирович. – Вот сюрприз-то… Спасибо вам, дорогой, что приехали; вы представить себе не можете, как я соскучился здесь один на посту.
– Воображаю. Отчего же вы к нам не приезжали, коли уже так вам скучно было?
– Некогда, дорогой; масса работы… Планы черчу, книги заканчиваю, мало ли еще что…
– Та не брешите, пожалуйста, бо я сам бачу, якая сь такая у вас работа! – перебил его Рожновский. – Скажите лучше – дуетесь вы на Лидию Оскаровну, оттого и не едете.
Воинов слегка вспыхнул, хотел что-то сказать, но вместо того махнул рукой и угрюмо насупясь, зашагал по комнате.
– Эх, Осип Петрович, – заговорил он после некоторого молчания, – разве я дуюсь? Что уж тут… Будем говорить напрямки. Посмотрите на меня хорошенько: скажите – не изменился я? По глазам вашим вижу, что вы замечаете во мне большую перемену… А отчего? Я думаю, мне и рассказывать не надо, без рассказов понимаете. И за что? Ну скажите – за что? Чем я виноват перед нею, чем заслужил такое отношение?
Последние слова Воинов почти прокричал, стоя перед Рожновским и заглядывая ему в лицо тоскливо-недоумевающим взором. Тот ничего не ответил, а только с досадой крякнул и слегка потупился.
Он действительно с первого же взгляда на Аркадия Владимировича нашел в нем большую перемену. Еще недавно такой жизнерадостный, бодрый и веселый, лихой поручик теперь как бы потух, осунулся, побледнел… Глядя на него, можно было предположить в нем серьезную и упорную болезнь. Воинов между тем продолжал:
– Конечно, насильно мил не будешь, я это сам понимаю; понимаю и то, что такая барышня, как Лидия Оскаровна, не может полюбить меня…
– Почему? – резко, с досадой перебил его Рожновский.
– Понятно почему, – совершенно искренно воскликнул Воинов, – я для нее слишком ординарен! Армейский поручик, малообразованный, неинтересный… Все это я отлично понимаю и ни на минуту не увлекаюсь и прежде не увлекался несбыточными надеждами… Не в том дело; но скажите – за что оскорблять меня так? За что относиться с таким недоверием, с такой враждебностью? Вот что больно и горько! Тем более обидно, что вначале она относилась ко мне очень хорошо, скажу прямо, по-дружески, – припомните вы сами, Осип Петрович, как мы с Лидией Оскаровной по целым вечерам просиживали вдвоем, еще вы подчас подтрунивали над нами… Ведь находила же она для меня тогда и слова, и разговоры, а теперь двух-трех слов не скажет, а если и скажет, то непременно съязвит, уколет… Разве это не больно? Разве не имел я права огорчаться и приходить в отчаянье?
Высказав все это дрожащим от волнения голосом, Воинов снова заходил по комнате, нервно до боли крутя усы. Рожновский молчал, хмуря брови; ему от всего сердца было жаль Аркадия Владимировича, но он не знал, что сказать ему в утешение.
– Нет, вы вот что мне растолкуйте, – остановился тот вдруг сразу посреди комнаты и даже ногой слегка притопнул, – что она в нем нашла? Какие такие особенные достоинства и качества? Ведь это же нелепость! Кошмар какой-то дикий и больше ничего… Кто он такой, позвольте вас спросить? Если даже брать его таким, каким он себя выдает, то и тогда он не что иное, как мусульманин, персюк, раб какого-то там Хайлар-хана, который во всякую минуту может его за ребро на крюк повесить… Господи, мне кажется, я с ума скоро сойду!.. И на такую-то, с позволения сказать мразь, Лидия Оскаровна обращает свое внимание, интересуется им… Впрочем, что я
