Перед бурей - Нина Федорова

– Пойди ко мне, Мила! Ты одна, моя маленькая, за кого болит моё сердце. Но с тобою мама и тётя, даст Бог и братья вернутся с войны и будут тебе защитниками в жизни. – Его голос дрогнул. – … Они заменят тебе отца.

Он помолчал.

– Ну-с, а теперь улыбнёмся все друг другу, вспомним нашу прошлую счастливую жизнь и мужественно пойдём встречать будущее.

Он сказал это так бодро и просто – всем стало легко на сердце.

– И позовите слуг.

Те уже ждали за дверью. Они – по очереди – подходили к генералу прощаться. Он обнимал старых, пожимая руки тем, кто помоложе.

– Не оставляйте моё семейство, – повторял он. – Я на вас полагаюсь.

Вперёд выступил конюх. Кашлянув в кулак, он произнёс:

– Ожидать будем вас домой, ваше превосходительство! О конях же и не думайте: сберегу! Прибудете обратно и ещё поездите верхом на Мартышке.

– Офицер императорской армии не должен идти в бой с намерением вернуться, – улыбнулся ему генерал.

И тут вдруг внезапно завопила, заголосила, запричитала по-деревенски кухарка Мавра Кондратьевна:

Так высоким фальцетом она «пела-плакала». В этом мотиве – плаче многих русских столетий, миллионов солдатских покинутых жён – зазвучало нечто, что всех заставило вздрогнуть и чему-то ужаснуться.

Генерал подошёл к ней и похлопал её по плечу:

– Успокойтесь, Мавра Кондратьевна!

В эту минуту вошёл слуга:

– Лошади поданы, ваше превосходительство.

На миг поднялась суматоха. Генерал ещё раз поцеловал родных, ещё раз просил слуг беречь «Усладу» и его семью. Мила с криком бросилась к отцу на шею. Тётя Анна Валериановна отвела её твёрдой рукой.

– Оставь! Не время плакать.

Но когда генерал и его денщик сели на лошадей и отъехали в штаб дивизии, чтобы с дивизией двинуться на фронт, это тётя первая, всплеснув руками, вскрикнула: «Боже мой!» С той необъяснимой уверенностью, которая иногда вдруг поднимается в сердце, она почувствовала, что никогда больше не увидит брата. Он ушёл – и больше не вернётся. Он не войдёт в эту дверь, она не увидит его. Пусто будет его место за столом. «Услада» потеряет хозяина. Он будет по временам лишь возникать – летучий образ – в памяти родных.

Они все пошли на балкон, откуда дальше было видно дорогу, и долго стояли там. После сборов, волнений, шума и суеты в «Усладе» наступила необычайная тишина. Из кухни, приглушённые расстоянием, лишь слабо долетали причитания кухарки.

Наступали сумерки. Генеральша ушла к себе – молиться. Тётя удалилась, братья тоже. Мила одна стояла на балконе, глядя на дорогу: по этой самой дороге Головины поколениями уходили на войну.

От дороги подымалась лёгкая пыль. И дорога и пыль пахли ладаном. Дорога была пуста. В небе трепетал и вился кем-то вдали пускаемый «змий».

«Они ушли на запад», – думала Мила. Ветерок раздувал её локоны, ленты на платье. «Как солнце, скрылись вы в дали заката». Ушли защитники «Услады» и Милы.

На небе появились сиреневые облака. Они постепенно темнели, переходили в лиловые: начинался печальный вечер. Из большой гостиной полились волною звуки: тётя Анна Валериановна играла фуги Баха.

Глава XXV

Генерал Головин стал одним из первых русских офицеров, убитых на войне. И потому, что это так скоро, так необыкновенно скоро случилось, факт этот казался совершенно невероятным.

– Но ведь он только что был здесь, дома…

Смерть вошла в «Усладу» в виде небольшого листка телеграммы. И это было чудовищно. Они потеряли мужа, брата, отца – а известие о том было подано лакеем на серебряном подносе. Так приходили известия о приездах, подарках, приглашениях. Чтобы страшная весть о смерти могла войти тем же самым путём – нет, тут была какая-то ошибка! Они не могли поверить. Немыслимо! Они – трое – пили кофе в гостиной и говорили о погоде, думая, конечно, о родных на фронте. Они ожидали известий, писем. Внесли телеграмму. Ешё вчера вечером они получили две телеграммы – от Бориса и Димитрия. Те были ещё в Петербурге.

И сегодня также внесли телеграмму. И по виду она была совершенно такою же, как вчерашние две.

Ошибка? Это ошибка! В чём? В имени? в адресе? Этого не может быть! Позавчера ещё было от него письмо. Убит? Невозможно, невозможно. Это не случается так вдруг, сразу. Война только ещё началась…

Они сомневались, суетились, проверяли, справлялись – и неуклонно рос страх и с ним уверенность: он убит. Надежды оставалось всё меньше, и наконец последняя капля её исчезла: убит.

Начались дни глубокого траура в «Усладе», дни торжественных панихид, длинных дней и бессонных ночей. Он убит. Он больше не вернётся домой. Его больше никогда, никогда нельзя будет увидеть: он убит.

Почта приносила десятки писем: от друзей, начальства, сослуживцев, от знакомых и незнакомых. И как ненужны, пусты, бессмысленны казались Миле всё те же повторяющиеся слова: «Божья воля», «геройская смерть».

Ей нужна его жизнь, не его геройская смерть. Казалось безумием находить утешение, слушая всё это: загробная жизнь, долг, подвиг, вечная память. Всё это не относилось к делу, не касалось главного: о н б ы л – и в о т е г о н е т. От него ничего не осталось. Нет даже могилы. Разорван на части с другими где-то в Мазурских болотах. Враг растоптал его останки: его лицо, его милые руки. Этого больше нет: голоса, глаз, его самого.

Мила – сирота. Стена, казалось, крепкая, казалось, вечная – отец. Его любовь, защита, ласка, забота – этого больше нет. Это исчезло. Его больше невозможно увидеть, его можно только вспомнить. Теперь что ни случится в жизни, будет уже без него. Жизнь может дать ей много, но не отца. Все силы мира, всё могущество знания, пламя молитвы – всё бессильно вернуть его, хоть на миг, чтоб только увидеть его и услышать: «Прощайте! Прощайте!»

Боже мой, как всё человеческое хрупко, бессильно!

Она увидит его в «том» мире?

Зачем? Кому нужен «тот» мир? Там нет дома и сада, там нет семьи, там всё неизвестное, какое-то иное и потому не привлекающее, ненужное. Тот мир! Как в том мире скрыться от горя, как к тому миру привыкнуть?

Мама и тётя молились, а Мила ничего не находила в молитве. Он «в загробной жизни», и молитва – средство сообщения с ним. Как? С «каким» им? Она не понимала. Ей нужен отец только таким, каким она его знала и так горячо любила. Ей нестерпима мысль о малейшей перемене в нём. Он должен быть только тем, ей родным, ей известным, ею любимым отцом. «Дух»! «Дух отца» – что это такое? Зачем ей «бессмертный дух»? Ей нужен папа в генеральской форме, с улыбкой, с