Карел Шульц - Камень и боль
1 Оживление земли (лат.).
Прекрасная купеческая дочь Джанетта, брошенная любовником, наведалась как-то к старухе, оттого что в ее покинутое сердце вдруг робко толкнулась детская ручка. Джанетта приняла лекарство, приготовленное из трупика, чтобы в ней умерло ее дитя, но оно слишком долго росло в ней, стало уже упираться ножками в живот, и она чувствовала, что ребенок не хочет умирать. Тогда старуха взяла черную книгу, сварила еще более сильных, крепко настоянных зелий, дала Джанетте выпить и - probatum est 1 - ребенок умер. Но злоязычные кумушки кое-что заметили, и стража застала Джанетту еще в постели. А в это время старуху пытали, и когда у нее затрещали дробимые железными тисками ноги, она, вопя, призналась, что убили они вдвоем с Джанеттой, что ребенок вышел при свете месяца и что она объяснила Джанетте, как свернуть ему шейку, призывая на помощь семь адских чудищ, которые вскоре пришли и радовались тому, что ребенок погиб от материнской руки, а не в тряпье старой Лаверны. Всего этого было довольно для мучительной казни, ибо в книгах Городового права записано: maleficos non patieris vivere - чародеев не оставляй в живых. И вот обе они горели вместе, потому что вместе занимались колдовством и вместе убивали.
1 Средство испытанное (лат.).
Кругом было полно народу, все с любопытством следили, которая раньше умрет и не появится ли в огне особое знамение, обычно указывающее на присутствие поблизости дьявола. Никто не уходил, к ужасу примешивалось все больше любопытства, - долго ли еще будут гореть, хоть, правда, судьи, сжалились над юной красою Джанетты и приговорили ее к более быстрому сожжению. Поэтому палач сложил костер для Джанетты из одних только сухих дров, устроив ладные продушины, проходики и расстояния, согласно правилам своего ремесла, да еще облил горючим и не наложил на сердце Джанетты холодной повязки, как старухе, которой предстояло умереть медленной, мучительной смертью и костер которой был сложен иначе - так, чтоб столб хорошенько вытарчивал, продушины были устроены по-другому, и малые проходы между дров были тоже не такие: чтоб хлестал только чистый огонь, а дым не задушил старуху раньше времени, и цепь тоже была довольно длинная, потому что ведь старуха будет плясать, прыгать по горячим доскам, пока искалеченные ноги ее не прожжет самый жгучий жар.
Костры пылали. Вот заблестело обнаженное девичье тело у столба, оттого что первый пламень смел с нее смертную рубаху. Огонь охватил нежный изгиб ее бедер, один пламень поцеловал маленькие груди с набухшими сосками, поцеловал и, оставив на них розовый след, ушел в дрова. Волосы у девушки были уже полны жгучих искр, но вскоре эта рубиновая сетка превратилась в пламя, и горящие волосы рассыпались по плечам, груди и спине, а болезненный крик ее прорвался сквозь гул огня и ветра. Молодую наготу ее уж лизали со всех сторон пламена, ползали по ее животу и напряженным ляжкам, грызли ей бока и колени, а один вскинулся выше всех, вырвал кусок предплечья и опять свернулся, лег к ногам, как пес. Народ глядел и кричал. Столб начал понемногу наклоняться, - было ясно, палач облегчил, как только мог, слабо утвердив столб, и дерево с девичьим телом валится теперь в огонь, покрытая пурпуром девушка падает на огненное ложе. Огонь взметнулся одним стоязыким пламенем. И тут палач, как обычно в миг смерти, трижды прокричал ее имя. И люди, ее знавшие, наконец с ней простились, и вслед за этим все воскликнули: "Джанетта! Джанетта!" - в то время как она, неистово натянув тетивой свою наготу, с глазами, покрытыми серой повязкой пепла, все время извиваясь, отдавалась смерти. "Джанетта!" - крикнули ей в последний раз, но она не ответила.
Но тут старуха, чья покрытая струпьями кожа уже лопалась от сухого жара, в минуту невыразимых мук вспомнила, что это - ее имя, что она и есть та самая Джанетта, которую кличут последний раз - в утешенье умирающему. Все вдруг пропиталось белым зноем жадного огня. Она - Джанетта, у нее имя, прекрасное, как она сама, она из рода Фоскари, цвет лица ее белей нарциссов, фигура полна прелести и услад, сыновья патрициев ходят в храм ради нее, мечтая о любви, пылко клянясь своим именем и родом, но она отдала свое сердце одному - это дворянин Джано Торелли, который всегда ждет ее у кропильницы и стонет от любви. Она была Джанеттой, а теперь вокруг тела ее обвилось жаркое пламя, как голый любовник, в спальню ворвались братья, они ненавидели Джано из-за родовой вражды и пронзили его на ее теле, голова его жжет и палит, она ее нашла, положила в цветочный горшок, голова сгнила, она посадила цветок, поливала слезами, а теперь из-за паденья горящего тела купеческой дочери часть костра обвалилась, расстроились замысловатые продушины, поднимается запах гари, тщетно палач, подбежавший со своими подручными, старается поправить и выровнять дрова длинными крючьями, поднимается дым, все выше и выше. Цветок рос и благоухал, благоухал, как поцелуи любимых губ, она долго нюхала гарь, не могла нанюхаться, цветок тянулся к самым ее губам, она наклонялась к нему, цепь была достаточно длинная, чтобы плясать, но она не плясала, а наклонялась, нюхала, запах гари поднимался, цветок рос, и она вдыхала это благоухание, пока душу ее не взял дьявол.
Прозрачно-голубой день длился. Народ стал расходиться, а палач собрал пепел в большие сосуды, сошел, окруженный стражей, к Арно и кинул все в волны.
Микеланджело вышел из монастыря. Он шел медленно, погруженный в свои мысли. Приор Сан-Спирито - отец Эпипод Эпимах говорил с ним мудро и ласково. Он много слышал о лучшем ученике старейшего маэстро Бертольдо Микеланджело, а клирос в Сан-Спирито нуждается в красивом распятии. Монастырь щедро заплатит, но приор хочет наградить молодого художника еще иначе. Только Микеланджело никому не скажет? Ну так приор, ученый муж, будет тайно пускать его в мертвецкую, где Микеланджело сможет изучать анатомию на трупах. Конечно, Святая инквизиция это строго запрещает, но приор, ученый муж, убежден, что Святой инквизиции придется однажды признать не одну свою ошибку и не считать оскверненным кадавер, которым пользовался для своих занятий художник. Приор Сан-Спирито - отец Эпипод Эпимах, ученый муж, с улыбкой думает о том дне, когда Святую инквизицию поставят на место, чтоб она не мешалась в вопросы веры и искусства. Ведь художник должен знать решительно все, что ему потребно для его искусства, иначе он никогда не вырвется из плена этих искаженных, неправдоподобно высохших, вытянутых или скрюченных форм человеческого тела, в котором коснели предыдущие столетия, чье искусство теперь просто смешно... Тут примером должен служить мессер Леонардо да Винчи, изумительное искусство которого так насыщено свежими анатомическими познаниями, и приор получил от своих миланских собратьев сведения, что мессер Леонардо простаивает целые ночи, запершись с человеческими трупами - казненных или умерших своей смертью, которые он покупает за большие деньги и подвергает вскрытию... Мессер Леонардо теперь надолго забросил живопись и пишет книгу по анатомии, где описывает и рисует конечности, мышцы, кровеносные сосуды, кости, внутренности, все, что можно распознать в мужском и женском теле, и он успел разъять уже более тридцати человеческих тел... Приор восхищен мессером Леонардо и сам знаком с разными тайнами трав, металлов, звезд, знает многие de miraculis occultis naturae 1, о которых пока не следует громко говорить.
1 Из тайных чудес природы (лат.).
Микеланджело с радостным удивлением принял заказ и опять поцеловал гладкую белую приорову руку, вдохнув горьковатый запах растительных соков, которыми была продушена ее кожа.
- Ты не принадлежишь к этой грубой черни вокруг нас, - серьезно промолвил отец Эпипод Эпимах. - Не принадлежишь к тем, которые считают, что служат богу бормотаньем молитв и уничтоженьем красоты. Ты - художник Медичи, и я говорю с тобой как с таковым. Ты будешь ходить в нашу покойницкую и можешь оставаться там, сколько хочешь. Но сохрани это в тайне. В пору, когда Савонарола морочит народу голову своими воплями, не надо, чтоб прошел такой слух.
Вот о чем думал Микеланджело, возвращаясь теперь домой, - он будет с великой любовью ваять распятие... и в то же время будет изучать анатомию! Изучать так же настойчиво и упорно, как мессер Леонардо в Милане. Нельзя упускать такую замечательную возможность. Но если б только об этом прослышал дядя Франческо! Порыв страха развеял эту мысль. Дома теперь, наверно, уж тревожатся, куда я пропал! Но я их успокою, скажу, что буду ваять распятие для монастыря Сан-Спирито! А деньги все, все им отдам, потому что у меня будет прибыль посущественней: изучать анатомию на трупах...
Войдя, он сразу почувствовал царящую в доме напряженность и понял: произошло что-то, имеющее отношение к нему. Он тревожно и растерянно огляделся. Дядя Франческо и братья, вернувшиеся с казни старой Лаверны, сидели хмурые, дядя при виде его встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад и вперед по горнице; отец - какой-то странный, немного смущенный, как будто чему-то рад, но при этом не уверен, следует ли ему радоваться, имеет ли он для этого основание... Юноша поздоровался и робко сел за стол. Сейчас дядя Франческо, конечно, уйдет к себе в комнату, он не ест с каменотесом. Но дядя Франческо не уходит! В чем дело? Микеланджело глядит на огонь в очаге, - как долго длится тишина, все молчат... Монна Лукреция поставила на стол дымящуюся кастрюлю с кашей. Каша кипит, еще не перестала кипеть, но успеет остынуть, прежде чем дядя Франческо прочтет до конца все молитвы, потому что сейчас дело идет уже не только о короткой молитве перед принятием пищи, как бывало прежде, - теперь молитвы долгие, без перерыва, дядя молится перед кастрюлей, как перед алтарем. Но что же уравняло меня с ними?
