Джон Апдайк - Кролик успокоился
— Да, папа, еще я заметил там, на спортивных полосах, снова мусолят дело Дейона Сандерса, а в разделе «Б», не помню точно где, есть забавная статья насчет того, как избавляться от жира и дряблости, — обхохочешься.
— Избавляться, м-да. У меня не только снаружи, внутри все дряблое.
Эта реплика — сигнал для сына, который должен среагировать на нее озабоченным выражением лица и вопросом:
— Да, кстати, как ты сейчас? — Лицо отпрыска немного бледнеет от страха, что отец возьмет да и скажет все как есть. Причесочка у него под стать усам, кого хочешь из себя выведет: сверху коротко, сзади длинно — жиденький такой крысиный хвостик, ну надо же! И еще сережка в ухе.
— Ничего, бывает, говорят, хуже.
— Ну и отлично. Пока мы сидели в коридоре, к нам подошел врач, здоровенный такой мужик с чудным акцентом, поговорил с нами немного — сказал, между прочим, что многие не выдерживают и погибают именно при первом инфаркте, а ты легко отделался и для тебя главное сейчас, по крайней мере в ближайшем будущем, немного подкорректировать образ жизни.
— У этого малого просто пунктик насчет картофельных чипсов и сосисок в тесте. Если Господь не желал, чтобы мы потребляли соль и жир, зачем Он тогда наделил соленое и жирное таким соблазнительным вкусом?
Глаза Нельсона темнеют, в каждом будто черный пчелиный рой, — так всегда, стоит его отцу помянуть Господа. Разговор не клеится, увязает на каждом слове, нет в нем живого естественного течения. Гарри не может отделаться от мысли, что он падает, падает вниз, и сын точно гиря у него на груди. Ну же, давай, подхлестывает он себя, попытайся. Жизнь одна, будет ли еще случай?
— Пру говорит, ты всю ночь не спал, беспокоился.
— Ну, это сильно сказано, но, в общем, вроде того. Сам не знаю, отчего мне тут не спится. Какое-то тут все ненатуральное — это одно, а другое — такая куча дел и заморочек осталась в Бруэре, что не больно разотдыхаешься.
— Это ты про магазин? Ну, неделя между праздниками обычно довольно вялая. После Рождества все ползают как сонные мухи.
— Ну да, магазин, дела, но не только. Такое впечатление, что все сговорились по поводу и без повода тебя дергать.
— Так это и есть жизнь, Нельсон. Дерготня.
— Наверно.
— Я вот все думаю о нашем разговоре — о том, что «тойоты» такие невозможно скучные. Но справедливости ради ты должен признать, что они стараются внести в свои модели какие-то интересные новшества. Осенью, как ты знаешь, на рынке появится седан в люксовом исполнении — «лексус». Аж восемь цилиндров.
— Угу, только нам, обычным дилерам, его продавать не доверят. Под эту модель специально создается совершенно новая сеть реализации. И на здоровье, все равно провалятся с треском. Японцы это тебе не итальянцы. Люксовые машины не про них.
— Действительно, я совсем забыл об особой схеме для «лексуса». Говорю же тебе, Нельсон, мне трудно сосредоточиться. Все как в тумане.
— Поздравляю. Не у тебя одного, — отвечает Нельсон.
— И — ах, да, сводки о продажах. Не выходят у меня из головы. У тебя что, туго идут подержанные? Не жадничай. Больше чем на десять процентов навара рассчитывать глупо, лучше немножко пожертвовать прибылью, чтоб не снижать оборот.
— Ладно, пап. Как скажешь. Разберусь.
Разговор опять пробуксовывает. Рой начинает елозить, высвобождаясь из папашиных объятий. Гарри все падает, падает; свет — всего лишь оболочка тьмы, тоньше, чем обшивка самолета, тоньше, чем алюминиевая банка из-под пива. Скорей хватайся за что-нибудь, все равно за что.
— Какая она оказалась прекрасная женщина, твоя Пру, — говорит он на пробу первое, что приходит на ум.
Сын, похоже, несколько ошарашен.
— Да вроде ничего. — И сам решает позволить себе толику откровенности: — Ей со мной, конечно, не сладко приходится. Надо с этим что-то делать.
— Что, например?
— Что! Вести себя как положено. Повзрослеть наконец.
— Мне ты и так почему-то всегда казался взрослым. Даже не по возрасту. Может, это потому что я сам не был образцом взрослости и солидности.
— Ну, так тем более. То есть тем больше оснований для меня.
Интересно, это только мерещится Гарри или действительно он слышит какие-то невнятные звуки, вроде сухого покашливания, доносящиеся из-за занавеса, из невидимой ему больничной кровати? Его призрачный сосед, выходит, жив! Сыну он говорит:
— Я уже серьезно беспокоюсь, что вы не успеете на самолет.
— Да, кстати, ты уж извини, что мы вот так бросаем тебя. Я себя из-за этого паршиво чувствую. Мы с Пру вчера весь вечер крутили так и этак, думали, может, задержаться на несколько дней, но ведь все так сложно, шут его знает почему: вечно строишь какие-то планы, а потом сам же в них увязаешь по уши.
— Кому ты объясняешь? Ну, остались бы вы, а что толку? Даже и не думай. Папахен твой в полном порядке. Мне просто надо научиться жить с не очень здоровым сердцем. Ну, дал сбой мотор, с кем не бывает. Чарли вон двадцать лет с таким мотором тянет, а я чем хуже? — Но после такого прекрасного начала Кролик, не удержавшись, прибавляет, рискуя опуститься до слезливой, прилипчивой, унылой сентиментальности: — Хотя, конечно, глупо сравнивать: маленький жилистый грек это тебе не большой тучный швед.
Нельсон уже весь как на иголках. Весь дрожит, до того ему хочется поскорей убраться отсюда.
— Ну, ладно, па. Ты, наверно, прав, надо нам потихоньку трогаться. Поцелуй дедушку и пойдем, — говорит он Рою.
Он быстрым движением наклоняет к нему внука, будто стряхивая на Гарри живой футбольный мячик, чтобы тот чмокнул на прощание деда в щеку. Но вместо поцелуя Рой хватает в кулак сдвоенную голубенькую кислородную трубку, вставленную Гарри в нос, и рвет ее на себя.
— О черт! — говорит в сердцах Нельсон, демонстрируя наконец какие-то эмоции. — Ты как? В порядке? Больно? — Смачно шлепнув сынка по заду, он ставит его на пол.
Больно не больно, скорей обидно — грубая выходка, что и говорить, главное неожиданная, и в носу теперь щиплет, но Гарри ничего другого не остается, кроме как рассмеяться.
— Не беда, — бодрится он. — Эту штуку просто цепляют на нос, вроде как очки, только вверх ногами. Кислород мне вообще-то без надобности, дали уж для порядка, в качестве бесплатного приложения.
Рой, пройдя несколько шагов на упруго-резиновых от злобы ножках, бухается на сверкающий пол рядом с кроватью. Там он корчится и издает какие-то квохчущие, как от удушья, звуки, а Нельсон нагибается и снова как следует поддает ему.
— Да оставь ты его, — говорит ему Гарри ровно, без всякого нажима. — Он думал, что делает благое дело. — Свободной рукой он кое-как прилаживает на место две бледно-голубые трубочки от кислородного дозиметра — одну за одно ухо, другую за другое, снова насаживает зажим на носовую перегородку и в ту же минуту слышит ласковое обогащающе-насыщающее шипение. — Наверно, считал, что помогает дедульке прочистить нос — просморкаться, короче.
— Поганец ты эдакий, ты чуть собственного деда на тот свет не отправил, — поясняет Нельсон суть происшедшего бойко извивающемуся пострелу, которого ему приходится рывками и пинками извлекать из-под кровати.
— Скажешь тоже, — ворчит Гарри, — так легко от меня не отделаешься, — и сам начинает в это верить. Рой, у которого от лица будто вся кровь отлила, вновь обретает голос и издает истошный вопль, яростно вырываясь из хватки Нельсона. Резиновые каблучки сестер уже спешат к ним по коридору. Невидимый сосед по палате внезапно громко стонет за своим белым занавесом каким-то жутким клокочущим стоном тяжелого легочного больного. Рой бьется, как выброшенная на берег рыбешка, и, по-видимому, пинает Нельсона в живот. Гарри невольно хмыкает, во дает пацан! А трубку как выдернул — хвать и готово! Ну, ловкач. Может, своей четырехлетней головенкой он рассудил, что трубки — это змеи, впившиеся дедушке в лицо; а может, они ему просто не понравились.
Нельсон, хоть руки у него заняты, ухитряется пригнуться к кровати и, не задев хитросплетения жизнеобеспечивающих соединений, чмокнуть-таки Гарри в щеку и тем исполнить обязанность, понапрасну возложенную на Роя. Теплое усатое прикосновение. Укол морского ежа. Оживший водяной за занавесом снова изрыгает из неведомых глубин клокочущий, крушащий все на своем пути стон. В палату заходят встревоженные сестры; щеки у всех пылают. А вот и старшая сестра собственной персоной со своими вощеными, сложнопереплетенными косицами: полюбуйтесь-ка, дети, сколько черных спагетти.
— Эй, чуть не забыл! — спохватывается Гарри, когда Нельсон уже пыхтя волочит своего орущего, извивающегося отпрыска по коридору, навстречу Пенсильвании. — С новым восемьдесят девятым!
Часть вторая
ПЕНСИЛЬВАНИЯ
Солнце — луна, восход — закат: вертятся, вертятся натруженные колеса старушки-природы; во Флориде, где береговая полоса встречается с морем, колеса эти сталкиваются, но в Пенсильвании их ход приглушен, сглажен, припорошен, окутан в покровы чего-то давно и наизусть затверженного. В Пенн-Парке, на четверти акра, которые Дженис и Гарри приобрели десяток лет тому назад, ближе к соседнему дому, облицованному клинкером, растет плакучая вишня, и он любит возвращаться так, чтобы застать ее в цвету, числа десятого апреля. К этому времени и бейсбол как раз сдвигается к северу (в нынешнем году Шмидт в двух первых играх пробил два хоум-рана[83], положив конец досужим разговорам, будто его песенка спета), и лужайки выстреливают пучочками дикого чеснока. Уже вовсю цветет магнолия, цветет и айва и вдогонку им спешит форсайтия, радостной, настырной желтизной окликающая путника из каждого двора, будто нежданно-негаданно прорвавшаяся на поверхность живительная сила, которой согрето бренное существование всех и каждого. Красноватое марево набухших почек заполняет контуры крон высаженных вдоль тротуаров кленов и проглядывается в орнаменте чудом уцелевших тут и там, но все убывающих лесочков у границ старых и новых городских районов.