Неоконченная повесть - Алексей Николаевич Апухтин
Он так давно там не был, что Сомов встретил его с удивлением. В каморке, кроме братьев Пилкиных, сидел еще один господин, которого Угаров не знал. Молодая и довольно миловидная женщина, в шерстяном платье, разливала чай; Угаров сейчас же признал в ней женщину в платке, которую он видел мельком, когда в первый раз был у Сомова.
– Моя жена, – сказал коротко Сомов.
Незнакомца он не счел нужным называть, но но тону почтения, с каким все к нему относились, Угаров догадался, что это был тот самый Покровский, о котором так много слышал от Сомова.
– При нем можно продолжать, – сказал Сомов Покровскому, когда Угаров уселся и получил чашку чаю.
Покровский кивнул головой в знак согласия, и Сомов вынул из-под скатерти тоненькую книжку «Голосов из России»[146].
Во время чтения Угаров жадно всматривался в Покровского. Это был довольно красивый брюнет неопределенных лет, с небольшой бородой, одетый с претензией на щеголеватость. Угаров жаждал прочесть в его лице признаки гениальности, но теперь это лицо с полузакрытыми глазами выражало утомление и скуку. Раза два он раскрывал глаза и устремлял на Угарова пытливый и проницательный взгляд.
– Решительно ничего не вижу хорошего в этой статье, – сказал он, когда Сомов дочитал последнюю страницу. – Надо быть очень наивным, чтобы радоваться освобождению крестьян.
– Но, однако, тут есть кое-какие верные мысли, – робко заметил Сомов.
– Одно из двух, – продолжал Покровский тоном, не допускавшим возражения: или освобождение крестьян будет фиктивное, и тогда вся эта реформа – одна насмешка над честными людьми; или освобождение будет настоящее – и тогда еще хуже: тогда революция будет отсрочена на много лет.
– Но если освобождение будет настоящее, – спросил Угаров, – зачем же тогда революция?
При этих словах Угарова все остальные переглянулись, как будто он сказал что-то совсем неприличное. В другое время это смутило бы Угарова, но в этот вечер он был полон энергии и храбро начал развивать свою мысль. Покровский совсем закрыл глаза и не удостоил его ни одним возражением, потом нервно зевнул и сказал, не смотря на Угарова:
– Ну, знаете, батенька, человек с такими идеями, как ваши, может дойти до всего. Вперед, если встречусь с вами, буду осторожнее, чтобы не сказать при вас чего-нибудь лишнего.
После такого намека Угарову оставалось одно – уйти. Сомов поднялся было, чтобы его проводить, но раздумал и сел на свое место. Надевая пальто в передней, Угаров слышал сдержанный смех братьев Пилкиных…
Было одиннадцать часов. Взволнованный всеми неприятными впечатлениями дня, Угаров не хотел идти домой; голод его мучил, он зашел к Дюкро, где также не был очень давно. Вход его произвел некоторую сенсацию.
– Абрашка! – закричал Акатов. – Неси нам всем телятины: блудный сын вернулся.
Но отчий дом произвел, вероятно, более сладостное впечатление на блудного сына, чем общая комната Дюкро на Угарова, Те же лица на тех же местах, на которых он привык их видеть в течение двух лет, показались ему невыносимыми, и он удивлялся, как одно время он мог приходить сюда каждый вечер.
На этот раз князь Киргизов был стравлен с графом Строньским. Спор начался у них очень невинно – с трюфелей. Граф Строньский похвастал, что в его имении Больших-Подлининках родятся трюфели не хуже французских. Князь Киргизов опровергал это и признавал только те трюфели, которые привозятся из Перигора[147]. Понемногу спор от трюфелей перешел в область политики и истории.
Князь Киргизов сидел на своем месте, скрестив на груди руки, говорил весьма тихим голосом и смотрел на своего противника в упор. Его поза и голос доказывали, что он хочет быть терпелив и сдержан. Строньский сильно размахивал руками и имел вид победителя.
– Но, однако, – заметил он ядовито, – вы же сами присягали Владиславу и звали его на царство…[148]
– Неправда! Вздор! Никогда не присягал! Никогда не звал на царство! очень нужен ваш Владислав!
– Ну, да, конечно, – пошутил Строньский, – вы, то есть князь Киргизов, персонально его не приглашали, но Москва присягала и звала…
– И это вздор! и Москва не присягала! Москва не звала! Очень ей нужен ваш Владислав!
– Но позвольте, князь, так спорить нельзя. Даже Карамзин говорит…
Руки князя разжались. Терпение лопнуло.
– Врет Карамзин! – крикнул он, вскакивая с места.
– Нет, князь, это уже слишком! вы опровергаете факт, помещенный в каждом учебнике истории, а Карамзин…
– Да что вы тычете в меня вашим Карамзиным? – кричал князь, бегая по комнате. – Мало ли что писал Карамзин! Знайте, милостивый государь, что он не кончил своей истории, а потому и не успел исправить всех ошибок. Знаете ли вы, какими словами оканчивается история Карамзина: «Орешек не сдавался»[149]. Слышите ли: Орешек не сдавался! А между тем всем известно, что Орешек сдался. После этого нечего ссылаться на Карамзина…
– Позвольте, позвольте, князь, – раздался голос Менделя. – Вы увлекаетесь. Карамзин – наш русский писатель, которым мы должны гордиться…
Князь грозно остановился перед Менделем.
– Этого только недоставало, чтобы вы вздумали меня учить! Точно я не знаю, что Карамзин – великий русский писатель. Но поляки все равно не должны и читать его, потому что все равно не поймут.
В свою очередь, Строньский потерял терпение.
– Прошу вас, князь, взвешивать ваши выражения, – сказал он, задрожав от гнева. – Иначе вы поставите меня в необходимость потребовать от вас сатисфакции…
– Что такое?! сатисфакции? – заревел князь. – Извольте, я вам даю сатисфакцию, и не одну, а пять, десять, сто сатисфакций! И с большим удовольствием, и сию минуту, если хотите!.. Ишь чем вздумали напугать меня… Сатисфакция! Точно Самойлов в «Свадьбе Кречинского»![150]
Акатов увидел, что дело может кончиться плохо, и поймал князя за локоть.
– Послушайте, князь, вы не чувствуете ничего особенного?
– Ничего. Что это значит?
– Ну, а мне что-то нехорошо. Мне кажется, что судак, который мы ели, был не совсем свежий.
– Вы очень нежно выражаетесь. Не совсем свежий!.. Он был совсем тухлый… Я это заметил сразу.
– Но согласитесь, князь, что это очень нелюбезно со стороны Дюкро – подавать нам такую гадость.
– Нет, вы замечательно нежно выражаетесь сегодня. «Нелюбезно!» Это более, чем нелюбезно, – это гнусно, отвратительно, подло! Помилуйте, мы просиживаем здесь все вечера и ночи, тратим тысячи, а он осмеливается кормить нас гнилью! И вот попомните мое слово, что пройдет два-три года, этот мерзавец вывезет во Францию миллиона полтора франков, купит замок, заживет барином и будет смеяться над нами, северными варварами… Да будь он проклят вместе со своей почтенной супругой, с чадами и домочадцами и со всеми своими гнилыми судаками! Да будь я проклят сам, если когда-нибудь нога моя ступит в это заведение…
Князь начал
