Николай Омельченко - Серая мышь
Священник рассказывал:
— Греко-католическая парафия при церкви святой Варвары существует с 1784 года; при церкви есть Украинское католическое братство святой Варвары.
В другое время и я бы с удовольствием послушал его, но сейчас меня сверлила лишь одна мысль — где же они, мои Галя и Тарас? Ведь она обещала каждый день приходить сюда, а вот не пришла даже к субботней заутрене. Не доехали в Австрию, заболели или что еще могло случиться? О самом худшем я не думал, не смел думать. Наконец мужчина, записав все услышанное в блокнот, ушел, и я поведал священнику о том, как расстался с семьей, и о том, как мы договорились встретиться в церкви святой Варвары. Мой рассказ тронул священника.
— Я видел женщину-украинку с мальчиком лет пяти, — как-то осторожно заговорил священник. — Да, она всегда приходила с мальчиком, почему я и обратил на них внимание. Обычно знаешь своих прихожан, а эта была новенькая. Но вот уже недели две я их не вижу, может, куда-нибудь уехали?
— Они не могли уехать, — уверенно сказал я.
— Тогда надо бы дать запрос в муниципалитетную регистратуру беженцев, — посоветовал священник, — запишите мне их данные.
Я поблагодарил священника за неожиданную помощь и участие и сел за столик записать данные, а он тем временем все так же осторожно продолжал:
— Две недели тому назад после заутрени, когда прихожане уже выходили из церкви, начался налет и неподалеку упала бомба. Часть людей хлынула обратно в церковь, а более двух десятков были убиты и ранены. Поэтому советую вам сходить в соседний госпиталь.
Я молча кивнул и вышел.
В госпитале среди раненых их не оказалось. Значит, убиты? На этот вопрос мне никто не мог ответить; священник сказал, что в регистрационных списках их нет.
— Может, не регистрировались?
— И такое могло быть, — ответил священник. — Война…
— А вы не могли бы мне описать их подробнее? — спросил я.
— Пожалуйста.
Я слушал его и все больше убеждался, что это были Галя и Тарас. Мое убеждение окрепло, когда он вспомнил, что женщина разговаривала с сыном то ли по-украински, то ли по-польски…
Целый день я бродил по Вене; моросил мерзкий дождь, все вокруг было серым и неуютным. Черно было и у меня на душе, но где-то все же теплилась надежда: если нет нигде следов их смерти — значит, они живы? О, как бы жил человек, если бы не было у него надежды?
Потом я еще не раз приезжал в Вену. Удалось найти следы старого Дзяйло; оказывается, они пробыли в Австрии недолго и двинули дальше на Запад. Может, и Галя с ними? Вряд ли… Дзяйлы боялись наказания, Галю же могли преследовать из-за меня только у нас на Волыни. Да и едва ли она нарушила б данное слово о встрече в церкви святой Варвары. Во время своих наездов в Вену я бродил по окраинным улочкам и по людному центру, заглядывал на биржу труда, обошел все места, где скапливались беженцы, — моих нигде не было. Так и покатило меня дальше в безвестность.
Путь мой в эту безвестность, на чужбину был связан с нашей дивизией, от которой после Югославии почти ничего не осталось. Командование маневрировало, изо всех сил стремилось попасть на территорию, занятую англичанами, оправдываясь тем, что, дескать, дивизия с самого начала воевала только на восточном фронте против большевиков, а не на западном, противоитальянском. Мне кажется, что в конечном счете только это и спасло нас. Но в те дни в спасение еще верилось с трудом. Надежда то появлялась, то угасала. Мне удалось записать и сохранить несколько высказываний того времени.
— Все политики Запада трусливо заплясали под кремлевскую дудочку Сталина, — говорил один из подстаршин, бывший студент университета, считавший себя больше политиком, чем военым. — Особенно удивляет меня Великобритания и такая видная фигура в свободном мире, как Черчиль. Как он мог на Ялтинской конференции согласиться на требование Сталина выдать Советам всех, кто родился на территории СССР! Величайшая глупость. Кажется, по довольно похожему на этот поводу французский дипломат Талейран на Венском конгрессе в 1815 году сказал: «Это нечто худшее, чем преступление, ибо это глупость».
Другой вояка, сын богатого домовладельца из Львова, тоже из бывших университетских, вторил ему:
— Действительно, как можно выдавать на верную смерть тех, что были врагами большевиков и союзниками Запада?!
Англичанам мы сдались без особой тревоги. Большая часть нашей дивизии попала в лагерь для военнопленных в Римини, мы пробыли почти все лето в лагере «5Ц», в Беллярии. Не знаю, как бы сложилась моя судьба дальше, если бы произошло то, чего мы все боялись, — в лагерь явились члены репатриационной советской комиссии. Накануне кое-кто из сочувствовавших нам англичан сообщил об этом. Тогда-то у меня и возникло решение — бежать, пристроиться где-нибудь на работу; таких, как я, тогда много бродило по всей Европе. Больше всего меня угнетала перспектива очутиться в Сибири или где-нибудь на островах Великобритании, — оттуда мне уже не вернуться, и тогда — прощай, мечта о встрече с Галей и сыном. А тут и Австрия под боком, может, мои где-то здесь, в северной Италии, в Ломбардии? Даже эта маленькая надежда согревала меня. В лагерь я не вернулся. На первых порах мне помогло то, что я немного знал итальянский; когда я в свое время учился в Академии художеств, то старался читать книги о художниках на итальянском языке, их было больше, чем на других языках, и они казались мне интереснее. Я мечтал прочитать в подлиннике Данте, Петрарку, Боккаччо, хотелось больше узнать о Леонардо да Винчи, Микеланджело и других великих мужах Италии. Конечно, я знал книжный язык, но мне не потребовалось много времени, чтобы освоить и разговорный, тут уж проявились мои способности к языкам. Сложнее было другое — увертываться от полиции, которая подбирала всех бродяг и рассылала их по лагерям; с англичанами и американцами было проще — они пока что чувствовали себя полновластными хозяевами в стране, и особых конфликтов с ними не возникало, наверное, им внушал доверие мой провинциально-интеллигентный вид — старый потертый костюм, заношенная рубашка, круглые маленькие очки, а рюкзаки за спиной в те дни носили все. В крайнем случае меня выручала фотография, на которой были изображены мы втроем: я, Галя и Тарас.
— Ищу жену и ребенка, — объяснял я, — они эвакуировались в Ломбардию.
Однако жить таким образом становилось все труднее, нужно было где-то пристраиваться, уходить из людных мест. На харчи я уже променял все — от перочинного ножика до новенького блокнота, подаренного мне покойным Сулимой. Как-то мне удалось обменять золотую цепочку от медальона на немного продуктов — консервы и галеты; американский солдат-негр, с которым я совершил эту взаимовыгодную сделку, взвешивая на руке подаренную мне матерью старинную золотую цепочку, считавшуюся у нас фамильной ценностью, был настолько счастлив, что сверх всего дал мне еще пятидолларовую ассигнацию и две пачки американских сигарет. Я тоже был безмерно рад: этих продуктов мне бы хватило, чтобы не умереть с голода, пока найдется какая-нибудь работа. Я сложил банки и пакетики в потяжелевший рюкзак, спрятал в боковой карман медальон, где хранилась Галина фотография и белокурые волосики сына, и пошел искать пристанище, понимая, что это сделать будет нелегко, особенно иностранцу — обратись я в официальное учреждение, меня тут же отправят в лагерь для перемещенных лиц или, в худшем случае, вернут в лагерь для военнопленных. Так и бродил я от селенья к селению, от деревеньки до деревеньки, уже подумывая о том, что пора бы, наверное, вернуться в Австрию. Там, по слухам, организовались какие-то группы украинцев из перемещенных лиц, вербуются в Бельгию на шахты, где неплохо платят, или в Австралию, где. опять-таки по словам вербовщиков, процветает райская жизнь. Может, В Австрии снова поискать Галю и сына? Я не знал, что делать. Но в Австрию уже не попал — итальянская граница была плотно закрыта.
24
Моя нынешняя жена Джулия-Августа Курчак, урожденная Орвьето, — из Ломбардии, селения Бонифатти. О Гале Джулия услышала в первые дни нашего знакомства, это было настолько давно, что она уже и не помнит, считает себя моей единственной, первой и последней женой, имея на то веские основания. Со мною она прожила почти всю свою сознательную жизнь — с юности и до старости, — что так редко бывает по нынешним временам, со мною она прижила троих детей, которых мы благополучно вырастили, с ней мы нажили кое-какой, пусть и небогатый скарб, постарели, приобрели болезни, одаривали друг друга радостями и омывали слезами — все вместе, все пополам. Галя была моей первой любовью, влюбился я в нее с первых минут нашего знакомства; к Джулии мои чувства пришли намного позже нашего знакомства, они крепли уже после женитьбы в течение всей нашей жизни.
Иногда мы вспоминаем прошлое, порой даже поспорим. Обнимая меня, она говорит:
