Генрих Бёлль - Глазами клоуна

— У меня есть для тебя деньги, — сказал он.

Слово деньги звучало в его устах как-то странно. У Лео вообще странные представления о деньгах. Он человек почти без всяких потребностей; не курит, не пьет, не читает вечерних газет, а в кино идет только тогда» когда по крайней мере пять его знакомых, которым он безусловно доверяет, сказали, что картину стоит посмотреть — происходит это не чаще, чем раз в два-три года. Лео предпочитает ходить пешком, а не ездить на трамваях. Он сказал «деньги», и я сразу пал духом. Если бы он сказал немного денег, я бы знал точно, что дело идет о двух-трех марках. Подавив свою тревогу, хрипло спросил:

— Сколько?

— О, — ответил он, — шесть марок семьдесят пфеннигов.

Для него это была куча денег; мне кажется, ему хватило бы их для удовлетворения того, что мы называем личными потребностями, года на два: изредка — перронный билет, пакетик мятных леденцов; десять пфеннигов нищему; Лео не нуждался даже в спичках и, если он покупал коробок, чтобы при случае дать прикурить кому-нибудь из вышестоящих, ему хватало этого коробка на год, и потом, сколько бы он ни таскал его в кармане, коробок казался совсем новеньким. Конечно, и ему не обойтись без парикмахерской, но деньги на стрижку он наверняка берет со своего «текущего счета на время учебы», который открыл для него отец. Раньше он покупал иногда билеты в концерты, хотя мать большей частью снабжала его контрамарками. Богачи получают куда больше подарков, чем бедняки, и, даже когда они покупают, все обходится им дешевле; у матери есть целый список оптовых торговцев; я бы не удивился, если бы мне сказали, что даже почтовые марки мать приобретает со скидкой. Шесть марок семьдесят пфеннигов для Лео — солидная сумма. Для меня в данную минуту тоже... Но Лео еще, вероятно, не знал, что я, как говорили у нас дома, «в данный момент лишился источников существования».

— Хорошо, Лео, большое спасибо, — сказал я, — когда пойдешь ко мне, захвати пачку сигарет. — Я опять услышал его покашливание, он не ответил, и я продолжал: — Ты слышишь? Да?..

Может быть, он обиделся; не надо было просить, чтобы он сразу же тратил одолженные им деньги на сигареты.

— Да, да, — сказал он, — гм... — Он начал заикаться и запинаться. Гм... Мне очень жаль... Но я не могу к тебе прийти.

— Что? — воскликнул я. — Ты не можешь ко мне прийти?

— Сейчас уже без четверти девять, — сказал он, — а в девять я должен быть на месте.

— Ну а если ты придешь позже? — спросил я. — Тебя отлучат от церкви, так, что ли?

— Что за шутки, — сказал он обиженно.

— Разве ты не можешь получить увольнительную или что-то в этом роде?

— Уже поздно, — сказал он, — надо было сделать это днем.

— А если ты просто опоздаешь?

— Тогда возможна строгая адгортация, — сказал он тихо.

— Насколько я помню латынь, это имеет какое-то отношение к саду.

Он несколько раз хмыкнул.

— Скорее к садовым ножницам, — сказал он, — неприятная штука.

— Ну хорошо, — сказал я, — я вовсе не хочу, чтобы тебя подвергли разносу, Лео. Но мне необходимо увидеться хоть с одной живой душой.

— Так все сложно, — сказал он, — пойми меня. Конечно, можно пренебречь адгортацией, но, если я на этой неделе получу второе внушение, его внесут в мое личное дело и я должен буду предстать перед скрутиниумом.

— Перед кем? — спросил я. — Повтори, пожалуйста, это слово медленней.

Он вздохнул, проворчал что-то и сказал очень медленно:

— Скрутиниум.

— Черт побери, Лео, какое скрипучее слово, и кажется, будто скручивают насекомое. А когда ты сказал «личное дело», я вспомнил «Девятый пехотный» нашей Анны. У них тоже все заносилось в личное дело, как будто речь идет о преступниках.

— О господи, Ганс, — сказал он, — не стоит тратить эти несколько минут на споры о нашей воспитательной системе.

— Если тебе неприятно, изволь, не будем спорить. Но ведь есть другие пути, я имею в виду окольные пути... Можно перелезть через забор и так далее, как в «Девятом пехотном». По-моему, в самой строгой системе можно найти лазейки.

— Да, — сказал он, — их можно и у нас найти, так же как на военной службе, но мне они отвратительны... Я не хочу сходить с прямого пути.

— Может быть, ради меня ты преодолеешь свое отвращение и хоть раз перелезешь через забор?

Он вздохнул, и я мысленно увидел, как он качает головой.

— Неужели нельзя потерпеть до завтра? Я могу удрать с лекции и около девяти буду у тебя. Разве это так срочно? Ты что, сразу же опять уезжаешь?

— Нет, — сказал я, — я пробуду в Бонне довольно долго. Дай мне по крайней мере адрес Генриха Белена, я позвоню ему, может, он приедет ко мне из Кельна или из другого города, где он сейчас обретается. Я разбил себе колено, сижу без гроша, без ангажемента... и без Марии. Правда, до завтра колено не заживет, и я буду так же без денег, без ангажемента и без Марии... Дело и впрямь не такое уж срочное. Но быть может, Генрих стал за это время патером и завел себе мотороллер или еще какое-нибудь средство передвижения. Ты слушаешь?

— Да, — сказал он устало.

— Дай мне, пожалуйста, его адрес, — повторил я, — и телефон.

Он молчал. Но его вздохам не было конца. Можно подумать, что он лет сто просидел в исповедальне и теперь сокрушается над всеми теми грехами и глупостями, какие совершило человечество.

— Так вот оно что, — произнес он наконец, явно делая над собой усилие. — Ты, стало быть, ничего не слышал?

— Чего я не слышал? — закричал я. — Боже мой, Лео, говори ясней.

— Генрих уже не духовное лицо, — ответил он тихо.

— А я-то считал, что духовные лица остаются таковыми до самой кончины.

— Так оно и есть, — ответил Лео, — я хочу сказать, что он больше не служит. Он сбежал, несколько месяцев назад бесследно исчез. — Лео с трудом выдавливал из себя слова.

— Да ну? — сказал я. — А впрочем, куда ему деться — опять появится. Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я спросил: — Он сбежал один?

— Нет, — сказал Лео сухо, — с какой-то девицей. — Он сказал это таким тоном, словно сообщал: «Генрих заболел чумой».

Мне стало жаль девушку. Она, конечно, католичка, и ей, наверное, очень тяжело ютиться в какой-то дыре с расстригой-священником и все время иметь перед глазами разные мелочи, которые сопутствуют «вожделению плоти», разбросанное белье, подштанники, подтяжки, блюдца с окурками, надорванные билеты в кино да еще к тому же наблюдать, как тают деньги, а когда эта девушка спускается по лестнице, чтобы купить хлеба, сигарет или бутылку вина и сварливая хозяйка распахивает дверь из своей комнаты, она даже не может крикнуть ей: «Мой муж художник, да, художник». Мне было жаль их обоих, но девушку еще больше, чем Генриха. Когда в такую историю попадает захудалый капеллан наподобие Генриха, и не только захудалый, но и весьма неугодный, церковные власти проявляют особую строгость. Будь на месте Генриха человек типа Зоммервильда, они, наверное, смотрели бы на все сквозь пальцы, Но Зоммервильд никогда и не взял бы себе экономку с желтой кожей на икрах; его экономка красивая и цветущая особа, он зовет ее Мадлена, она отличная повариха, холеная, веселая женщина.

— Ну что ж, — сказал я, — в таком случае он для меня на время отпадает.

— Господи, — поразился Лео, — ты какой-то бесчувственный, я думал, ты это иначе воспримешь.

— Я ведь не епископ его епархии, и вообще эта история меня мало касается, — сказал я, — меня огорчают только сопутствующие мелочи. Знаешь ли ты по крайней мере адрес Эдгара или его телефон?

— Ты имеешь в виду Винекена?

— Да, — сказал я, — надеюсь, ты еще помнишь Эдгара. Ты встречался с ним у нас в Кельне, а детьми мы всегда играли у Винекенов и ели у них картошку с луком.

— Да, конечно, — сказал он, — конечно, я его помню, но, насколько я знаю, Винекен уехал за границу. Кто-то говорил мне, что он совершает поездку в составе научной делегации не то по Индии, не то по Таиланду — не знаю точно.

— Ты уверен? — спросил я.

— Почти уверен, — сказал он. — Ах, да, теперь припоминаю, мне говорил об этом Хериберт.

— Кто? — закричал я. — Кто тебе говорил?

Лео молчал, я даже не слышал больше его вздохов: наконец я понял, почему он не хотел ко мне прийти.

— Кто? — закричал я еще раз, но он опять не ответил. Характерное покашливание уже вошло у него в привычку, я слышал такое покашливание в исповедальнях, когда поджидал Марию в церкви.

— Лучше, если ты не придешь ко мне завтра тоже, — сказал я вполголоса. — Жаль пропускать лекцию. А теперь можешь сообщить мне, что ты встречаешься и с Марией.

Казалось, за все это время Лео прошел полный курс вздохов и покашливаний. Вот он снова вздохнул глубоко, горестно и протяжно.

— Можешь не отвечать, — сказал я, — передай поклон милому старичку, с которым я сегодня дважды беседовал по телефону. Не забудь только.

— Штрюдеру? — спросил он тихо.

— Не знаю, как его фамилия, но он был очень мил.