О. Генри - Коловращение (сборник)
Но шутки в сторону. Вернемся к серьезным проблемам – от них ведь никуда не денешься, если социология вздумает усесться за летний табльдот. Приглашаем вас туда, где будут развертываться события: грозные волны Атлантики разбиваются о скалистые и лесистые берега у подножия великого города Нью-Йорка.
Поселок Фишхэмтон на южном берегу Лонг-Айленда получил известность благодаря своим блинчикам с креветками и летней резиденции Ван Плюшвельтов.
А Ван Плюшвельты – это сто миллионов долларов, и не диво, если их имя не сходит с уст лавочников и фотографов.
Пятнадцатого июня Ван Плюшвельты заколотили досками парадный подъезд своего городского дома, бережно посадили любимую кошку на посыпанную песком дорожку в саду, строго-настрого наказали привратнику не позволять ей объедать плющ на стенах и под рев мотора и визг шин умчались на своих сорока лошадиных силах в Фишхэмтон, где им предстояло в одиночестве – не водиться же в самом деле с разными там пастушками! – прогуливаться под сенью дерев. Если вы аккуратно подписываетесь на «Голос подхалима», то уж, конечно, не раз… Как, вы не подписываетесь? Ну тогда купите его в газетном киоске – сделайте вид, будто продавец ни о чем не догадывается. Только будьте спокойны, кто-кто, а уж он-то, конечно, догадывается! Он-то уж вас раскусил!
Итак, значит, вы уже не раз могли видеть в «Голосе подхалима» фотографии летней резиденции Ван Плюшвельтов, так что мне нет нужды описывать ее здесь. У нас речь пойдет о молодом Хейвуде Ван Плюшвельте, шестнадцати лет от роду, наследнике уже упоминавшихся выше ста миллионов, любимце бога финансов и праправнуке Петера Ван Плюшвельта, некогда владельца славного огородика с первосортной капустой, погибшей при вторжении в предместье грозного полчища небоскребов.
Как-то после полудня молодой Ван Плюшвельт вышел из гранитных ворот «Дольче Фар Ниенте», что по-нашему будет «Сладкое безделье», а на этом побережье переводится как «самое роскошное поместье».
Хейвуд зашагал в сторону поселка. Он, что ни говори, тоже принадлежал к племени людей, а будущие миллионы уже тяжким бременем давили на его плечи. Он уже испытывал на себе зловещую власть богатства. Гувернеры уже поработали над ним всласть. Даже путь его первой игрушечной лошадки был усыпан пушистыми опилками. Он, что называется, родился в сорочке, и я бы даже сказал – в крахмальной сорочке с брильянтовыми запонками. А я вот снова вынужден привлечь ваше внимание к его одежде и прочим принадлежностям туалета, однако надеюсь, что в дальнейшем вы найдете этому оправдание.
Юный баловень фортуны был одет в изящный синий шевиотовый костюм, на голове у него была изящная белая соломенная шляпа, на ногах – изящные светло-коричневые летние ботинки, рубашка на нем была из прославленного голландского полотна с узким, изящно завязанным галстуком, и в руке он держал изящную бамбуковую тросточку.
На дороге, ведущей от поселка (тут сроду не росло ни единого дерева, и обзор хорош), появился «Чумазый» Додсон – пятнадцати с половиной лет, самый отпетый мальчишка в Фишхэмтоне. На нем был рваный красный свитер, видавшая виды кепка для гольфа, стоптанные башмаки и «расхожие» брюки. Грязь, размазанная по его потному от неустанной беготни лицу, оставила на нем широкие темные полосы. В руке у Чумазого была зажата бейсбольная бита, а вздувшийся карман штанов выдавал присутствие в нем бейсбольного мяча. Хейвуд остановился и поздоровался.
– Идете играть в бейсбол? – спросил он.
Чумазый обратил к нему свои голубые глаза и веснушки и бесцеремонно оглядел его с ног до головы.
– Я? – с убийственной кротостью переспросил он. – Ясное дело, нет. Слепой ты, что ли, не видишь – на мне водолазный костюм. Думаю взлететь на подводном воздушном шаре и ловить бабочек китобойным гарпуном.
– Прошу прощенья, – с ледяной оскорбительной вежливостью, как и подобало представителю его касты, сказал Хейвуд. – Я по ошибке принял вас за джентльмена. Следовало бы мне знать, с кем имею дело.
– Откуда ж тебе знать, когда нет у нас с тобой никаких дел, – с сокрушительной логикой умозаключил Чумазый.
– По вашей внешности, – сказал Хейвуд. – Ни один джентльмен не позволит себе ходить грязным, оборванным да еще лгать.
Чумазый запыхтел – оглушительно, как паровоз, когда он спускает пары, – поплевал на ладонь, покрепче ухватил свою биту и вдарил ею разок по близстоящей ограде.
– Слышь ты, кутеночек, – сказал он, – я ж тебя знаю. Ты из той шикарной летней отдыхалки для городских слюнтяев. Я видал, как ты выползал из ворот. Кому ты здесь думаешь задурить мозги своим богатством? Вырядился и давай нос задирать? Кисейная барышня! Ха-ха!
– Оборванец! – сказал Хейвуд.
Чумазый выломал из ограды слегу и водрузил себе на плечо.
– А ну, попробуй отыми! – произнес он с вызовом.
– Стану я об вас руки пачкать, – отвечал аристократ.
– Струсил! – лаконично констатировал Чумазый. – У вас, городских, известно, кишка тонка. Я тебя одной левой причешу.
– Не имею ни малейшего желания с вами связываться, – сказал Хейвуд. – Я вполне вежливо задал вам вопрос, а вы ответили мне как… как нецивилизованный варвар.
– Это кто такой? – спросил Чумазый.
– Это весьма неприятный, дурно воспитанный субъект, которого следует поставить на место. Иногда ему случается играть в бейсбол.
– А я могу объяснить тебе, что такое слюнтяй, – сказал Чумазый. – Это такая ручная обезьяна, которую мамаша обряжает в штанишки и пускает на лужок собирать ромашки.
– Если вы позволяете себе касаться в разговоре членов моей семьи, будьте любезны не задевать дам, – сказал Хейвуд, смутно припоминая какую-то статью кодекса фамильной чести.
– Ха! Ха! Скажет тоже – дам! – не унимался грубиян. – Знаем мы этих дам! Всем известно, чем эти городские богачки занимаются. Пьют коктейли, похабничают и устраивают вечеринки с гориллами. В газетах писали.
Тут Хейвуд понял: чему быть – того не миновать. Он снял пиджак, аккуратно свернул его и положил на траву за обочиной дороги. Поверх пиджака он положил шляпу и принялся развязывать свой темно-голубой шелковый галстук.
– Почему же вы не кликнете свою горничную мамзель? – насмешливо спросил Чумазый. – Что это вы собираетесь делать? Ложиться бай-бай?
– Я собираюсь оставить вам кое-что на память, – отвечал наш герой. Он больше не колебался, хотя понимал, что противник стоит на много ступенек ниже его на социальной лестнице. Но он тут же припомнил, что его отец однажды избил тростью извозчика, и газеты посвятили этому событию два столбца на первой полосе. А «Голос подхалима» напечатал специальную статью под заголовком «Классный классовый урок класса – классу» и сопроводил ее фотографиями загородной резиденции Ван Плюшвельтов в Фишхэмтоне.
– Оставить мне? Эти обноски? – с подозрением спросил Чумазый. – Да на кой они мне… Э, да ты никак драться хочешь? Ой напугал! Да я такого маменькиного сыночка пальцем тронуть побоюсь. Еще в тюрягу угодишь. Ой, жалко мне тебя, накрахмаленный!
Чумазый с интересом и недоумением смотрел, как его противник готовится к поединку. Его собственные доспехи всегда были в полном боевом порядке. Смачный плевок на ладонь его грозной правой был равносилен команде: «Шпаги наголо!»
Ненавистный патриций, аккуратно засучив рукава рубашки, шагнул вперед. Чумазый ждал, стоя в непринужденной позе, уверенно полагая, что дальше дело пойдет по всем правилам фишхэмтоновского дуэльного кодекса, а он предписывал, чтобы любому поединку предшествовал обмен плевками, оскорбительными прозвищами, насмешками, издевками и бранью, сила и красочность которых должны неуклонно возрастать. После неизменного «От такого слышу!» полагалось сбить кулаком оружие с плеча противника или ступить ногой за сакраментальную черту, прочерченную носком ботинка, с возгласом: «Посмей только!» За этим следовали легкие тумаки, которые тоже понемногу набирали силу, до тех пор пока кровь не закипала в жилах, после чего кулаки начинали уже молотить во всю мощь.
Но Хейвуду фишхэмтоновские правила ведения боя были неведомы.
С легкой горделивой улыбкой – ведь как-никак noblesse oblige[2] – он шагнул к Чумазому и произнес:
– Идете играть в бейсбол?
Чумазый сразу смекнул, что, вторично задавая этот вопрос, ему вроде как предлагают принести извинение, для чего он должен дать как можно более вразумительный и учтивый ответ.
– Ну, слушай еще раз, – сказал он. – Я иду на речку покататься на коньках. Ты что, не видишь – вон стоит мой автомобиль с китайскими фонариками на колесах, ждет меня.
Хейвуд кинулся на него и сбил с ног.
Чумазый воспринял это как незаслуженную обиду. Так грубо лишить его обязательной прелюдии взаимных поношений и перебранки было столь же несправедливо, как бросить закованного в латы рыцаря с копьем наперевес прямо на смертоносную пику противника, не дав ему сначала погарцевать по арене под звуки труб. Чумазый поднялся с земли и ударил на врага, разом пустив в ход кулаки, ноги и голову.
