Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

Лавертисс сказал:

— Ваше первое впечатление от этого странного места, профессор?

— Такого количества мух и ослов, искусанных мухами, я не видел нигде в мире. Да еще пальмы. Одного лишь здесь нет и в помине.

— Чего же именно?

— Людей в небесно-голубых мундирах с радугой на груди.

Другими словами: военных. Официально оазис подчинен Франции, и к нему идет железная дорога. Но европейцев здесь не больше дюжины, и между ними ни одного солдата. Покуда поезд, с которым мы имели удовольствие ехать, доставит в Тозер солдат — здесь может случиться все что угодно.

— Вы разумеете восстание?

— Почему нет? Но зачем .обязательно восстание? В путеводителе Тозер назван богатейшим оазисом Сахары. Здесь двести тысяч пальм и тьма-тьмущая абрикосовых и финиковых деревьев. Два-три арабских плантатора — настоящие миллионеры. Прежде оазис был постоянной мишенью разбойничьих набегов. Если ж нельзя было напасть извне, то боролись внутри оазиса.

— Скажите, Лавертисс, что вы думаете о трех господах с другого стола?

— Они не похожи друг на друга, — кратко ответил Лавертисс. — Если бы здесь был наш друг, прорицатель из Айн-Грасефии, мы получили бы более подробные сведения, nom dun petit chien! Признаюсь, он произвел на меня впечатление!

В эту минуту мистер Грэхэм выпил чашку кофе, осушил пот на лбу и вперил неподвижные фарфоровые зрачки в трех господ за столом на другом конце галереи. Один из них был низенького роста, с щелевидными глазками, черной бородой и растерянным выражением лица. У другого было бритое лицо римского сенатора, чуть красноватый нос и резкие складки в углах рта. В наружности третьего было нечто от маньяка или изобретателя: неподвижно устремленные в пространство водянисто-голубые глаза, светло-рыжие щетинистые усы, поддающаяся вперед голова и костюм с явным преобладанием пышно повязанного галстука. Мистер Грэхэм оглядел фаянсовыми зрачками названных трех господ и голосом, чересчур сонным даже для сиесты в Сахаре, произнес:

— Один из них — француз, другой — англичанин, а третий — немец.

Лавертисс презрительно фыркнул:

— Англичанин, француз и немец! В высшей степени правдоподобно. И без того англичане и французы плохо уживаются после войны, а вы еще навязали им немца в товарищи! И где ж — в Тунисе! Вы забываете, что Тунис — французская колония и что на ближайшие двадцать лет колонии застрахованы от посещения бошей. Дух ясновидения у вас, кажется, тютю! — вместе с ковриком сегодня ночью!

Мистер Грэхэм поднялся с кресла.

— Вы слышали, что я сказал? — произнес он зловеще вибрирующим голосом. — Один из них француз, другой — англичанин, третий — немец. Если вы сомневаетесь в этом или скажете еще хоть слово о коврике, который выкрал у меня сегодня ночью черномазый плут, я попрошу вас выйти на двор и потягаться со мной в боксе. See?

— Милый Грэхэм, — возразил Коллен, — неужели вы в самом деле хотите боксировать при сорока градусах в тени? И почему вы утверждаете, что коврик украл у вас марабу?

— Потому, что я купил его и он пропал. Кто другой мог на него польститься?

— Эге! А помнится, он предупреждал вас перед продажей?

— Он морочил меня: болтал какой-то вздор про джинна.

— Но вы не верите, что к ковру прикомандирован джинн — тот самый, что пророчествует? А сегодня ночью вы говорили, что своими глазами видели, как коврик вылетел в окно. Конечно — пальмовая водка…

Кровь ударила мистеру Грэхэму в голову.

— Я отвечаю за свои слова и знаю себе цену! Я — свободный английский гражданин и не позволю чумазым колдунам садиться мне на шею. Прежде чем я поверю, что джинны занимаются кражей ковров, я съем свою собственную голову. See? A того, кто посмеет сказать хоть слово про коврик или пальмовую водку, я попрошу выйти во двор и со мной побокс…

Ему не пришлось окончить фразу. Голос его все более и более размягчался, и посреди глагола «боксировать» он уснул.

Филипп Коллен наблюдал за ним с некоторой тревогой.

— Что с ним такое? — спросил Лавертисс.

— Надеюсь, что это пальмовая водка, — сказал Филипп Коллен. — Но скажите мне вот что: вы помните большое голубое озеро, которое мы видели сегодня поутру в окне вагона? Пять-шесть километров в глубь пустыни…

— Да, я видел его в окно.

— Вы поверите, что в старину разбойничьи караваны улепетывали им посуху?

— Нет, — сказал Лавертисс. — Мне так же претит это предложение, как Грэхэму то, что джинн украл его ковер.

— Тем не менее это сущая правда, — сказал Филипп Кол-лен. — В так называемой читальне я нашел старинную странную книгу. Я почерпнул из нее много мудрых сведений. В голубом озере, в том, что мы видели с поезда, нет вовсе воды и ни одной волны!

— Вот как? Но я же видел воду и волны.

— Так же, как Грэхэм видел исчезновение ковра в окно. Нет, ваше озеро сухо, в нем нет ни одной волны. Но не думайте, что оно — мираж: оно обладает всей полнотой реального бытия. Оно покрывает сотни квадратных километров пустыни. Одно из величайших африканских озер. Оно состоит из соли, ила и песка. В солнечном освещении оно получает видимость настоящего озера, но его сходство с настоящим озером ограничено тем, что в нем действительно можно утонуть.

— Неужто? Ведь вы говорили, что караваны беглецов пересекали его, как твердую землю?

— Да, но по узкой как лезвие тропинке, по которой все мусульмане пройдут в день Страшного суда. Шаг в сторону — и вас засосет, затянет.

— Каким образом? — спросил Лавертисс, широко раскрыв глаза.

— Слушайте, что заимствует моя книга у древних авторов: «Есть озеро, именуемое Чертовым, — говорит Абу Салим эль Аяши, — оно перерезано тропинками тоньше волоса, и малейшее уклонение от этих тропинок сулит гибель столь же верную, как шаг в сторону от единого пути спасенья — от Корана». «В области Эль Джерид, — говорит Абу Обейд эль Бекри, — лежит проклятое озеро по имени Эт-Такерма; оно пересечено тропами, известными одному лишь племени — Бени Маулит. Тот, кто свернет на шаг с тропинки, проваливается в почву, вязкую, как мыло, и в ней исчезает. Так исчезли бесследно многие караваны с добычей и всем снаряжением». «Когда б я начал рассказывать про чертовы шутки Себха, Соляного озера, я бы не кончил никогда, — говорит Мулей Ахмед. — Злые джинны избрали его приютом. Ночь беззвездна. Справа и слева веет дурманящий ветер и песком засыпает глаза. Уклонись на шаг в сторону — и под тобой провалится земля».

Лавертисс прервал друга:

— Есть ли в этом хоть слово правды, профессор?

— При чем здесь правда? Соляное озеро фактически существует. Фактически оно занимает сотни квадратных километров. Фактически оно засасывает заблудившихся. Мнения ученых расходятся лишь о том, как глубоко оно засасывает. Древние арабы утверждают, что верблюда затягивает с головой, а современные путешественники полагают, что верблюд погружается, в крайнем случае, по шею.

— Приняв во внимание длину шеи этих животных, — сказал Лавертисс, — для других это очень слабое утешение. Но, простите! Что за странную беседу ведут те трое господ?

— Неужели вы слышите отсюда, что они говорят? Ах, да! Я и позабыл, что было время, когда скважины усовершенствованных замков Европы трепетали перед вашим тонким ухом!

Лавертисс зашаркал плетеным креслом по полу и, выбрав для упомянутого уха удобную позицию, нахлобучил шляпу на глаза. Со стола трех других клиентов отеля, отстоявшего метров на десять, доносилось смутное жужжание голосов. Филиппу Коллену эти звуки говорили не больше, чем верещание чужих голосов в микрофон испорченного телефона. Но Лавертисс вещал из-под надвинутой шляпы:

— Теперь говорит человек с усами, как клешни вареного краба, — тот, голубоглазый. Он говорит: «Германия — Рим, но она же — и Эллада. Германия унаследовала римскую мощь и эллинский гений. Англия — Карфаген, и Франция Сибарис. Вспомните участь Карфагена и Сибариса, и вы поймете, что говорит рок Лондону и Парижу». Теперь говорит его сосед, похожий на спившегося сенатора. Он говорит: «Лондон — это Рим, Париж — Афины, а Берлин Карфаген; в Англии воплотилась римская мощь, во Франции — афинский гений, а в Германии — торговая энергия Карфагена. То, что случилось с Афинами и Карфагеном, ждет Париж и Берлин…» Так нетрудно предсказывать будущее! Теперь говорит третий, чернобородый. Он говорит: «Позвольте мне пожать плечами, господа! Лондон у вас — Рим, а Берлин — Афины и Рим, вместе взятые! Ха-ха. Франция — вот прямая наследница античного мира. Лондон Карфаген? А Берлин? Что такое Берлин? Берлин — это Абдера!» Слыхали вы такие разговоры, профессор? Филипп Коллен взглянул на мистера Грэхэма, беззвучно грезившего в кресле.

— Во всяком случае, мы недооценивали Грэхэма как пророка, — сказал он. — Безусловно, там сидят англичанин, француз и немец. Это звучит невероятно, но разговор не оставляет сомнений.