Михаил Анчаров - Дорога через хаос

Ремесленная вещь закончена, когда достигнут эталон. Произведение искусства должно быть закончено в любой момент изготовления.

…Если найдут руки от Венеры Милосской – будет хорошо. Но это будет другое художественное произведение. Потому что если бы не нашли саму Венеру Милосскую, а нашли бы только руки, то было бы произведение – руки богини.

Ремесленное же произведение существует только в целом виде.

И потому огромна разница между обломком и фрагментом.

…Потому что ремесленное произведение – это правило, состоящее из правил, а произведение искусства – это правило, состоящее из исключений.

…Искусство такая вещь – как только в него прорвёшься – конец. Назад дороги нет.

Если только не собьют, конечно, умники, которым нравится не искусство, а болтовня о нём. Они знают точно, как делать детей, но сами не делают почему-то – инструктируют тех, у кого это и так выходит.

А как прорвёшься в искусство – так конец. Назад пути нет.

Не в том смысле, что сам в профессионалы пойдёшь, а в том, что без него уже нельзя.

Другая жизнь начинается.

…У меня так получилось, что я сначала разум увидел в полёте, а потом сердце. Но это неважно, с чего началось. Важно, чтобы не житейское в тебе ходуном заходило, а полёт.

Я, когда девушку эту увидел с горностаем, – очумел. Потому что подумал – нет. Ну это же ясно, кто такой этот человек, который её нарисовал, – вот к чему душа тянулась. Стою и трясусь.

Илларион говорит:

– Ты только не чокнись.

– Подожди, – говорю, – Илларион, милый ты мой, подожди.

– Ну вот.

– Всё, Илларион, теперь всё.

– Что всё?

– Теперь всё, совсем всё. Назад пути нет.

– Идём на воздух. На нас стюардесса смотрит.

– Пусть смотрит.

– Идём, Коля. Идём, Коля.

– Как же я уйду?

Ушли.

Погоду не помню. Столько лет прошло. Вроде снег должен быть или, наоборот, жара, а у меня в памяти одно серебро. Должно быть, дождь моросил, а небо и асфальт – серебряные. Хотя зонтиков не помню.

Пришли домой ко мне – Илларион проводил. А я разговариваю всю дорогу, даже язык стал сухой.

Дома Княгиня говорит:

– Ну? Насмотрелись на голых женщин?

Я молчу. Илларион спрашивает Княгиню:

– У вас нет чего-нибудь? Ему поправиться надо.

– Хватит с него. Вчера поправлялся.

– Зря ты это. Кольке поправиться надо. Дай рюмку. Не видишь, что ли?

А я смеюсь.

– Жаль… – говорю я, – …что сейчас не гражданская война.

– Совсем обалдел, – говорит Княгиня. – Больше в музей не пойдёшь.

– Жаль, – говорю, – что сейчас не гражданская война… Я б тебя в Чёрное море сбросил. Таких надо в Чёрное море сбрасывать. Ты свет застишь.

– Я сейчас маме позвоню!

Тут я крикнул:

– Усохни!

Первый раз на неё крикнул.

Она стала тихая. Илларион меня за руки держал.

…Я ещё раз пытался пробиться в музей, десятки совал, без билета не пустили.

А потом картину увезли.

Нет. Так дело не пойдёт. Надо про Леонардо где-нибудь узнать.

В заводской библиотеке про Леонардо брошюра “Леонардо – великий художник Возрождения, один из плеяды тех, кто…”.

Отставить.

Пошёл к парторгу.

– Анатолий Борисович, у меня персональная просьба.

– Персональное дело?

– Анатолий Борисович, просьба… Просьба, Анатолий Борисович.

Объяснил ему, что мне надо в Ленинскую библиотеку, а институт я бросил.

– Заниматься хочешь? Дело. Письмо от парткома я организую. Но и у меня к тебе просьба. Из ГАИ просили усилить пропаганду. Нарисуешь мне плакаты насчёт соблюдения правил уличного движения… Ты что такой зелёный?

– Нет, Анатолий Борисович, не могу рисовать. Сейчас не могу. Потом.

Обиделся. Очки снял.

– Стыдно, – говорит.

– Нет… Сейчас не стыдно… Не могу… Тошнит.

Он стал на меня смотреть.

– Объясни.

– Ну ладно, – говорю. – Можете не писать письмо. Я понимаю.

– Что с тобой творится?.. Говори быстрей… Мне некогда. У меня летучка.

– Я в музее был.

– Ну и что?

– Леонардо видел… Леонардо да Винчи. “Девушку с горностаем”.

– “Дама с горностаем”… Знаю.

– Разве она дама?

– Ну-ка зайди ко мне… Копылова, некогда, некогда. Подойди через двадцать минут.

Думаю – чем чёрт не шутит? Рискну. Расскажу как есть.

Просидели мы не двадцать минут, а полтора часа. На телефоны он не отвечал. Трезвонили – сил нет.

– Ладно, один раз потерпят, – сказал он. – Продолжай. Запустили мы это дело. Письмо я тебе, конечно, организую. От плакатов тебя освобождаю. Дима нарисует, культорг.

– Я от жизни отрываюсь… Я понимаю, Анатолий Борисович… Но не могу…

– Нет, – говорит. – Не отрываешься… Запустили мы это дело. Подготовься, а месяца через два сделаешь нам сообщение.

– Ну месяца за два я управлюсь.

Так я думал тогда.

– …А знаешь, почему ты перестал летать?

– Почему, Илларион?

– Потому что тебе понадобилось, чтобы летали все.

– Так я ведь не скрывал этого, Илларион.

– А кто будет по земле ходить?

– Ходить по земле должны все, и летать тоже все.

– Опоздал ты с этим делом, – сказал Илларион. – Все и так летают. Я этим летом летал в Сочи.

– Это не вы летали. Это аэроплан летал, а вы в нём спали.

– Ну самолёт летал, какая разница?

– И аэроплан не летал, а изо всех сил старался не упасть. Разве это полёт? Полёт – это когда ты легче воздуха, как рыба легче воды.

– Рыба не легче воды.

– Но у неё пузырь, который легче воды.

– А что у человека легче воздуха? – спросил Илларион.

– Желания.

– Любые?

– Нет… Направленные вверх… В небо…

Якушев мне сказал:

…У Тициана есть картина – “Любовь земная и любовь небесная”. По обе стороны какой-то чаши сидят две женщины – одна в парчовом платье, а другая голая. Какая из них любовь земная, а какая небесная – сам чёрт не разберёт.

…Княгиня поначалу обрадовалась, что я в Ленинку стал ходить.

– Правильно. Пора готовиться к новой жизни. Ты по каким предметам готовишься?

А потом забастовала. Меня целыми днями дома нет. После работы я туда – и до закрытия.

Парторг говорит:

– Мне твоя тёща звонила. Жаловалась, дома не бываешь. Как идёт подготовка?

– Пошлите её подальше.

– Подготовку?

– Тёщу.

– Нет, так тоже нельзя.

– Анатолий Борисович, мне поговорить не с кем. В читальном зале не поговоришь, а в курилке только про баб и про “Жигули”.

– Я тебя с одним мужиком познакомлю. В школе с ним учился. Якушев Костя. Он про Леонардо всё знает.

– Познакомьте, Анатолий Борисович. Я вам сто плакатов нарисую.

– У него и прозвище было Да Винчи.

– А он кто?

– Художник.

– Дело!

– И у тебя быстрей пойдёт.

…У меня после этого так дело быстро пошло, что не успел я оглянуться – жена говорит:

– Я интеллигентная женщина…

А я говорю:

– Знаю… Ты интеллигентная женщина, а я Квазимодо. Пианино ты оставляешь себе.

– Какое пианино?

– Шутка.

– Юмор – это вульгарно.

– Мама говорит. Всё знаю. Это мама твоя вульгарная.

– Маму не тронь.

– Это святое. Я знаю.

– Я твоего Якушева ненавижу. Между прочим, он мне всё время на грудь смотрит.

– Так, может, больше смотреть не на что?

– Коля… Что ты делаешь?.. Где наша любовь?

– У мамы спроси.

– Она мне всю жизнь отдала.

– Отняла, – говорю. – Пойдём в музей.

– Голых женщин смотреть? Да?

– Одетых. В Третьяковку пойдём. Якушев велел к Сурикову приглядеться.

– То Леонардо, то Суриков, то Илларион. Я твоего Иллариона ненавижу.

– Пойдем в музей.

– Нет.

– Пойдём в музей!

– Не пойду.

– Пойдём в музей…

– Пойдём.

Я в то время занимался как бешеный. То времени девать некуда, а то сутки мигают как светофор…

Два месяца промигало, я сообщение в клубе сделал. По энциклопедии. А то, что я про Леонардо в Ленинке вычитал – этого не расскажешь. Слов таких у меня тогда не было. Закружило меня. Сплю и вижу ту эпоху итальянского Возрождения. Пока Якушев не сказал:

– Затормози. А то специалистом станешь.

– Дядя Костя, а разве плохо?

– Художник в тебе пропадёт. Засохнет.

– Почему?

– Материал задушит. Полюбишь болтать про Леонардо, а его разлюбишь.

– А что делать?

– Тебе надо цветом захлебнуться. Пора тебе Сурикова поглядеть. Иди. Придёшь – расскажешь. Только не ври. Не понравится, так и говори – не понравилось. Иди. Да жену возьми.

– Зачем?

– Возьми. Знаю, что говорю.

А это у нас не первый разговор с ним про Сурикова.

Ну, потопали мы. Я такси взял. Согласилась всё же ехать моя Княгиня.

Не спугнуть бы. Только бы глядеть не мешала.