Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
За эти несколько недель заточения жизнь их мало-помалу вошла в колею. Минутами у Руперта было ощущение, будто с ними проводят какой-то заранее обдуманный эксперимент: «Оставить Ройса и Водопьянова на восемьдесят седьмом меридиане, а дальше пусть управляются, как знают».
Пока они кое-как управлялись, и, хотя парализованный Водопьянов уже давно пришел в себя и настойчиво предлагал Ройсу бросить его и уйти (захватив достаточно провианта, чтобы достигнуть ближайшего человеческого жилья, от которого их отделяло не меньше трехсот километров), Ройс продолжал готовить пищу, отапливать их убежище и старательно избегал всяких напоминаний об опасности их положения.
— Давайте не будем об этом, — сказал Ройс Водопьянову, когда тот снова предложил ему уйти. — Бросьте этот разговор.
— Зачем же его бросать? — добродушно ответил Водопьянов. — Вы лучше подумайте как следует. Ну зачем вам жалеть меня? Я как-нибудь обойдусь.
— А я и не думаю вас жалеть, — отрезал Ройс.
— Тем лучше, — сказал Водопьянов. — Значит, вам надо уходить.
— Я не могу оставить вас одного, — сердился Ройс. — Не будьте ребенком…
Водопьянов невесело смеялся и говорил Ройсу, что тот напоминает ему жену:
— Она тоже говорит, когда не согласна со мной: Не будь ребенком! А все равно в конце концов соглашается, что я прав.
Пытаясь развлечь Ройса, Алексей рассказал ему, что он, как и большинство студентов в России, пять лет учил английский, а американское произношение у него оттого, что на острове Рудольфа он часто слушал передачи американской радиостанции из Германии.
Порой он говорил:
— Ничего, Руперт. Вот пройдет месяца два, а там и солнце покажется. Ноги у меня заживут, и тронемся в путь…
Но нередко после этого он начинал мучительно стонать, замолкал и целые дни проводил наедине с болью — лишь изредка бормотал что-то в свой спальный мешок, прикрыв рот рукою. Он был не в состоянии даже сесть.
Ройс слушал и ничем не мог ему помочь.
— Ну, как ноги? — спрашивал он у русского.
— Нет у меня ног, Руперт, — отвечал тот, беспомощно пожимая плечами. — Отнялись. Ниже пояса ничего не чувствую. Никакого от меня толку…
— Ничего, — успокаивал Ройс. — Заживет.
Водопьянов грустно усмехался.
— Вы точь-в-точь как моя жена. Как-то раз я разбился на самолете. Сломал обе руки и ногу. Жена пришла ко мне в госпиталь, смотрит на меня и думает, что я умираю. А мне все равно твердит: «Ничего, Алексей Заживет!» — И он опять усмехнулся.
— А что еще я могу сказать? — начинал раздражаться Ройс.
— Знаю! Знаю! Не обращайте на меня внимания, — соглашался Водопьянов.— Говорите, что вам вздумается. Я— ничего. Я просто пошутил, Руперт. Конечно, все у нас будет в порядке. Наверно, знаменитый капитан Скотт был похож на вас. Такой же неистребимый джентльмен.
— Чепуха, — отмахивался Ройс, удивляясь, что русский слышал о Скотте, и отгоняя суеверные мысли о том, что им уготована та же участь. — Надо мне научиться охотиться в темноте. Вы знаете что-нибудь о зимней охоте в Арктике?
— Все знаю, — ответил Алексей. — Зимой здесь охотиться почти невозможно.
— На льду должны быть тюлени и медведи, вопрос в том, как их увидеть.
Но Алексей уже совсем обессилел и откинулся на своей раскладушке, которую Ройс нашел среди обломков и починил.
Распорядок жизни Руперта был однообразным и очень напряженным. Он аккуратно разделил запасы русских и английских концентратов так, чтобы хватило на четыре месяца. Английские комплексные концентраты он оставил на крайний случай или до того времени, когда наконец можно будет двинуться р путь. Он по расписанию готовил, заливал в примус керосин, зажигал лампу, затыкал дыры и щели в стенах, чтобы не дуло, растапливал снег, натаскивал его в снежный тоннель, который он прорыл у входа, чтобы их совсем не занесло и в то же время чтобы чистый снег был всегда под рукой, потому что вода у них кипела целыми днями.
— Ну и стужа, — жаловался он Водопьянову.
Он выходил наружу, и каждый раз его пугала синяя ночь, нависшая над белой пустыней, и где-то на краю ее — струящаяся завеса цветных огней и тишина, такая мертвая, что, казалось, сама темнота оглохла и не ель. шит бешеной игры этих радуг.
Больше всего он боялся заблудиться. Он с трудов отыскивал дорогу в этом безмолвном пространстве, где не было других ориентиров, кроме торосов; он ходил по ним, спотыкался, падал, отмораживал голые руки, с когда пытался отогреть их за пазухой, рубашка намокала, и он мерз еще больше.
— В следующий раз придется вынести фонарь, — сказал он как-то, вернувшись.
Он снова собирался на охоту и решил прицепить «летучую мышь» к обломку металла, который воткнул в снег на крыше их убежища. Русскую винтовку он повесил на грудь так, чтобы не потерять ее, если он провалится под наст в незаметную полынью, даже если провалится на дно океана.
— Где тюлени, там медведи, — крикнул ему вдогонку Водопьянов. — А медведи ходят без шума Нюх у них острый. Берегитесь! Зимой тюлени проделывают лунки во льду для дыхания, но такие маленькие, что их только с собаками найдешь. Не ищите тюленей, Руперт…
Удачная охота была для них вопросом жизни и смерти — консервов и пакетов с концентратами им явно не хватит. Но Ройс вскоре вынужден был признаться, что не очень-то умеет охотиться в Арктике. Да и кто разглядит в темноте тюленя, если он высунет нос из лунки? Никто! Ройс и сам понимал, что искать надо медведя; медведь — это двухнедельный запас мяса, который сбережет на весну концентраты.
— Не посейте ружье, — крикнул ему вслед Водопьянов.
Это была одна из шуток, которыми он пытался вселить в англичанина бодрость.
Но смотрел он на Ройса так, будто тот уже никогда не вернется. Руперт закрыл за собою занавес у входа в тоннель, а русский остался один в темноте и начал проделывать в своем двойном спальном мешке мучительные упражнения: он пытался сесть ворочался с боку на бок, пока не почувствовал, что его мускулы либо вот-вот разорвутся, либо начнут работать. Что стало с его телом? Он должен научиться сидеть, он должен научиться разгибать свою перебитую, парализованную спину, он должен самостоятельно вылезать из мешка — нельзя, чтобы и дальше за ним ходили, как за ребенком. Он стыдился этого, да и англичанину, несмотря на его заботливость и терпение, приходилось несладко.
Водопьянов делал отчаянные попытки подняться: глаза его вылезали из орбит, шея мучительно напрягалась и нализалась кровью. Он заставлял работать мускулы спины и бедер, по щекам у него текли слезы и холодный пот. Если бы только он мог дотянуться до своих ног…
█
Каждая минута, прожитая в таких условиях, была чудом. Зимой их не станут искать. Это невозможно. А шторм может унести их в океан. Да и летом кто их отыщет, если льдина будет уже в Атлантике? Или повернет на север и вмерзнет в вечный лед у полюса? Но даже эти страхи недолго занимали их мысли.
Мрак, грязь, стужа и все убывающие запасы еды заставляли их забывать о других опасностях. Во время ураганов, которые бушевали все чаще, они мерзли, несмотря на то, что у них постоянно горел примус: выше нуля температура не поднималась. Они берегли припасы и ели гак мало, что пища почти не давала тепла их телу, зато они слишком много о ней говорили. На алюминиевых стенах фюзеляжа собиралась влага, и после каждой готовки на их постели сыпался иней или капал комнатный дождик. Их утренний туалет был очень примитивен, лица обросли неопрятными бородами. Грязь как будто выделялась из самого воздуха; сальная, черная, липкая, она пропитывала одежду, въедалась в поры, и они то и дело вспоминали, какое это наслаждение — помыться.
Руперт выбирался наружу при малейшей возможности (далеко он не уходил, боясь потерять из виду фонарь) и вглядывался в причудливые ледяные глыбы, принимая чуть не каждую из них за медведя. Иногда он отправлялся на поиски сброшенных с самолета мешков с продовольствием, которые не успел подобрать вначале. А когда разыгрывалась пурга, долгие дни безвылазно сидел в их холодном убежище.
Руперт рассказывал Водопьянову о своей молодости, но даже в этих условиях не мог раскрыть ему смысла того, что е- нем произошло. Человек живет двумя жизнями — внешней и внутренней, и единственный способ рассказать о своей жизни — это передать ее внутренний смысл. А внешние события едва ли о чем-нибудь говорят.
Поэтому он предпочитал слушать Алексея, который рассказывал ему о своем детстве, прошедшем под Тулой, о том, как он пас гусей и как ему доставалось от взрослых. Он убежал из дому, решив стать героем только потому, что был однофамильцем знаменитого полярного летчика Михаила Васильевича Водопьянова.
— Поэтому я и пошел в авиацию, — весело сказал он Ройсу, — понимаете, та же фамилия! А что за человек Михаип Васильевич! Он, Громов, Данилин, Чкалов, Головин были для нас, ребят, богами. Та же фамилия — я считал, что мне очень повезло.
