Елена Стефанович - Девочка из КВД
— И у меня сеструха, только помладше… ты же сам знаешь, старик, выхода у нас нет!
И тут Нюшка открыла глаза… Ничего непонимающим взглядом она обвела своих «провожатых», оглядела себя, уставилась на открытую тамбурную дверь… и, кажется, всё поняла. С трудом встав на ноги, оттолкнув своих провожатых, она презрительно глянула в их бледные лица, усмехнулась и — шагнула в грохочущую пустоту…
— А-а-а-а!!! — дико заорал Андрей и ринулся было вслед за ней, но Сашка хладнокровно успел схватить его за шиворот, затащить в тамбур, как следует пнуть под зад и двинуть кулаком прямо в дико орущий рот. И — погас, увял этот звериный вопль, и, давясь слезами и кровью, выплюнул Андрюха на железный пол тамбура два зуба и замолчал.
А Сашка рассудительно шептал ему в ухо:
— Ты чо, как чмо, рассопливился? Мы с тобой вообще ни в чем не виноваты, ни сном, ни духом, как говорится… Ну, захотелось дуре с поезда прыгнуть — ну, прыгнула, понимаешь. Мы ее не трогали, понял?
…А в это время, снова потеряв сознание от удара головой о землю, лежала в сторонке от железнодорожного полотна окровавленная, измученная Нюшка-Мочалка, и в очередной раз, только непонятно зачем, явил Господь свою милость, оставил ее в живых…
Едва рассвело, нашла Нюшку у дороги женщина-обходчица.
— Батюшки, это что такое?! — всплеснула она руками, увидев пропитанные кровью жалкие тряпки маленькой оборванки. — Никак, с поезда сбросили…
За тридцать лет работы на железной дороге много чего повидала тетя Дуся, Евдокия Фоминична. И, не мудрствуя лукаво, взвалила она себе на плечо не очень-то и тяжелую горькую ношу и заспешила к своей избушке. Ну, а там связалась с диспетчерской, рассказала, какую находку домой притащила с обхода, на той стороне провода только жалостливо ахнули дежурные бабенки.
Через час скорый пассажирский поезд затормозил у разъезда, выбежавшие люди в белых халатах занесли Нюшку-Мочалку в вагон, и заспешил поезд дальше по своим неотложным железнодорожным делам…
Окончательно пришла в себя Нюшка в другом городе, за полторы тысячи километров от дома, в отделении травматологии городской больницы. Шел обход, и между врачами разгорелся жаркий спор: что делать с этой больной, как ее лечить, если вдобавок к многочисленным травмам у нее обнаружены цветущая гонорея и сифилис?
Увидев, что больная открыла глаза, врачи наперебой стали орать ей чуть ли не в ухо:
— Как тебя зовут?
— Где ты живешь?
— Как твоя фамилия?
— Сколько тебе лет?
Нюшка же лишь упрямо щурилась да молчала, молчала, молчала…
У нее страшно болело всё тело, а от головной боли хотелось просто орать… Каждый громкий звук, прикосновение к кровати доводили ее до истерики.
Нюшка застонала и закрыла глаза.
Врачебный консилиум, посовещавшись, решил, что она не только немая, но и слабоумная, и белохалатная процессия двинулась дальше.
Глава 4
Целый месяц Нюшка провела в отделении травмы — у нее был строгий постельный режим. Ее поместили в изолятор, в одноместную палату, и она буквально наслаждалась свалившимся на ее голову счастьем — одиночеством, покоем, тишиной и чистотой.
Любые процедуры она сносила так спокойно, что медсестры было решили, что она вообще не чувствует боли, а Нюшка, когда ей делали уколы, просто вспоминала, что ей пришлось уже перенести, и улыбалась от несопоставимости ощущений.
Но вот, наконец, настал день, когда в палату вошла сестра-хозяйка с ворохом ее изгаженного белья и сказала:
— Сегодня тебе разрешили вставать. Сегодня ты поедешь в другую больницу.
Она было хотела помочь девчонке одеться, но пересилить свою брезгливость к загаженному тряпью не смогла — вышла из палаты, кинув на ходу:
— Одевайся потихоньку!
И вот, некоторое время спустя, по незнакомым городским улицам мчался автомобиль «Скорой помощи», к новым испытаниям, к новой боли, душевной и физической…
Кожно-венерологический диспансер в этом незнакомом городе был один к одному таким же, как тот, в котором Нюшка уже побывала в родном городе, — видимо, построенный по типовому проекту; ей даже показалось, что ничего страшного в ее судьбе не было, всё ей приснилось: всё тот же знакомый коридор, и всё те же чрезмерно накрашенные девочки в коридорах и в палатах, и та особая атмосфера распущенности и греха, трудноуловимая для посторонних, но тем не менее реально существующая в подобных заведениях…
В приемном покое Нюшку переодели, вымыли, привели в палату на шесть коек, показали свободную у окна:
— Вот это твое место.
Ее было обступили изнывающие от безделья девахи, стали забрасывать вопросами: кто такая? откуда? первый раз или уже бывала здесь? — но по бесстрастному выражению Нюшкиного лица поняли, что она — либо дурочка, либо глухая, и, разочарованные, отошли от нее, снова разбрелись по палате.
А потом был новый врачебный обход и осмотр на кресле, и бесконечные врачебные вопросы, и ее упорное молчание…
Ее записали, как Марию Неизвестную, и Нюшка только молча усмехалась, услышав свое новое имя. Какая ей разница, как ее будут звать! Всё равно, считала она, у нее теперь нет ни дома, ни родителей, ни-че-го…
Именно здесь, в этом чужом городе, среди безразличных и просто враждебных ей людей. Мочалка неожиданно влюбилась, и так, что сама бы не поверила, что способна на такое чувство…
На улице стояли зимние холода, но утром, после процедур, пациенткам из их отделения разрешали выйти на прогулку. Поскольку никому из девчонок не хотелось, чтобы даже случайные прохожие догадались, что они — пациентки КВД, девчонки обычно уходили в соседний квартал, где был один из корпусов городского роддома, — там гулять было не стыдно…
И вот однажды, во время своей прогулки, Нюшка заметила толпу школьников, своих ровесников. Шли четыре девчонки и пять мальчишек с портфелями, бросались снежками, что-то такое веселое напевали себе под нос. И внезапно, словно в кино, выхватил Нюшкин взгляд из этой беззаботной стайки лицо мальчишки — юное, с первым пробивающимся пушком над губой, с нежным румянцем во всю щеку… Но, главное — это улыбка того парнишки, эта его обезоруживающая, полудетская улыбка. И впервые за долгие месяцы Нюшкиной жизни дрогнуло ее сердце, захотелось и ей улыбнуться в ответ, подбежать к этому мальчику, взять его за руку, пройтись с ним по заснеженной улице…
Стайка школьников давно уже скрылась за поворотом, а Мочалка всё стояла, прижимая к сердцу озябшие ладони, чему-то улыбаясь, о чём-то грустя…
С этого дня Нюшка старалась раньше всех успеть принять назначенное лечение и как можно скорее улизнуть на заветную улицу, еще и еще раз увидеть Лешу — она уже знала, что мальчика зовут именно так.
Чего она хотела, о чём мечтала? Ей очень хотелось дождаться такого дня, когда Леша будет идти по улице один, подойти к нему, взять его за руку.
— А дальше-то что? — мучилась несбыточностью своих желаний Нюшка. — Я ведь только хрюкать могу, где уж мне с ним поговорить!..
Именно с тех дней стала Нюшка уединяться по вечерам, старалась разработать себе голос, сделать более внятной речь.
Но, увы, ее беззубый рот издавал лишь какое-то немыслимое шипение, о связной речи не могло быть и разговора.
— Может быть, я напишу ему письмо? — мечтала Нюшка, уединившись поздно вечером в столовой КВД. — Напишу ему о себе, как есть, и, если он человек, он меня поймет…
И однажды, с превеликими трудностями раздобыв тетрадь и шариковую ручку, Нюшка несколько вечеров подряд сочиняла Леще письмо. Это было очень трудно. Нюшка давно уже ничего не писала, и к тому же ей катастрофически не хватало слов, чтобы объяснить, что с ней сделали бывшие приятели во дворе, и чем она занималась на вокзале, и что потом случилось в вагоне с призывниками…
Она писала, рвала, зачеркивала написанное, ревела от собственного бессилия выразить свои чувства и мысли, и снова упрямо принималась за писанину.
И вот однажды наступил день, когда всё сошлось на редкость: Нюшка дождалась, Леша шел по улице один, беззаботно помахивая портфелем. Она догнала его, когда он уже заворачивал за угол, тронула за плечо.
— Вам что-то нужно? — приветливо улыбнулся мальчик, скользнув взглядом по ее изуродованному лицу.
Она кивнула, торопливо достала из кармана толстый пакет с письмом и сунула ему, оторопевшему от неожиданности, в руки. А затем, круто развернувшись, убежала прочь.
Леша остался стоять на дороге, растерянно держа в руке толстенный бумажный пакет…
…Любовь — какое прекрасное, молодое, звонкое и чистое, как весеннее небо, слово! «Люб-лю! Люб-лю!» — звонко, в такт шагам, колотилось Нюшкино сердце, и девочка, привыкшая всегда всех сторониться, привыкшая ожидать от окружающих только новых издевок, насилий и насмешек, посветлела лицом, как будто выше стала, стройнее, и даже страшные шрамы на лице, даже застиранный больничный халатик как будто не так уж и портили ее.
