Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс
Так вышло, что мистер Чоат прибыл в тот же отель, где поселился и я, так что работа, на которую он меня вдохновил, проходила совсем рядом с ним, чуть ли не в его присутствии. Я старался не попадаться ему на глаза, чтобы он не решил, что я «свихнулся» на почве реформ и собрался отнять все его свободное время.
По мере того как шла работа, мне становилось все проще. Более того, вскоре я позвал на помощь еще одного стенографиста, чтобы лучше улавливать мои мысли. Эта прекрасная производительность труда заставила меня взять паузу и снова диагностировать свое состояние. Я не мог не узнать симптомов, едва отличимых от тех, что появились у меня восемь месяцев назад, когда было решено временно ограничить мою свободу. Но напасти научили меня. Я не стал прерывать написание своего текста, который вот-вот должен был закончиться, а решил воспользоваться отпуском и остаться за границей своего родного штата, чтобы добрые, но чересчур активные родственники не волновались понапрасну и чтобы я не был ограничен в свободе. Я был совершенно не уверен в том, до какой степени возбудится мой разум в результате столь продолжительной деятельности; но я и не заботился об этом, раз был в состоянии закончить свою задачу. Однако я знал пословицу «что упало, то пропало» и решил оставаться в своей литературной крепости, чтобы не потерять преимущество. Мои намерения только усилились благодаря определенным идеям, близким сердцу Джона Стюарта Милля, о которых он написал в эссе «О свободе». Я уже читал его и теперь перечитал с интересом, рожденным из личного опыта.
Наконец, первый черновик большей части моей истории был закончен. После своевременной оплаты (поскольку, в соответствии с традициями этого ремесла, я истощил свои ресурсы) я отправился домой со вздохом облегчения. Несколько месяцев я провел под грузом осознанного обязательства. Моя память, заполненная информацией, которая при правильном использовании могла бы, как я думал, осветить и даже спасти жизни несчастных, была для меня словно ваза, которую нужно нести на голове и чья красота оставалась под вопросом. Все пять предыдущих недель я осторожно вытаскивал мысли из их логова по одной – до тех пор, пока бремя не упало с моих плеч и могло быть использовано для влияния на общественное сознание.
После того как я снова пережил испытания и мучения несчастных лет – что, конечно, было необходимо для того, чтобы разворошить свою отличную память, – завершение первого черновика истощило меня. Но после поездки в Нью-Йорк, куда я направился, чтобы убедить начальство снова дать мне увольнительную, я продолжил работать. Мне сделали это одолжение, потому что рукопись была написана слишком грубо, чтобы давать ее кому-то, кроме близких знакомых. Вероятно, мое начальство знало, что бизнесмен с музой на плече и не бизнесмен вовсе, а поэтому с готовностью согласилось, чтобы я поступал по своему усмотрению весь октябрь. Они к тому же думали, что я заслужил подобное одолжение, признавая силу моей веры в то, что на меня возложено серьезное обязательство.
На этот раз я обустроил литературную мастерскую под семейным древом. Девятью месяцами ранее необычный интерес к литературе и реформам заключил меня в стены психиатрической лечебницы. Сейчас же меня весьма удовлетворял тот факт, что я могу работать над своей судьбой в собственном доме, не беспокоя родственников без дела. В той самой комнате, где в июне 1900 года разум покинул меня и ушел в неизведанные края, я надиктовывал отчет о его приключениях.
Когда увольнительная закончилась, я с радостью возобновил путешествия; я хотел остудить свой мозг ежедневным общением с бизнесменами, обладающими более прозаическим умом. Я поехал на юг и на определенное время запретил себе думать о книге и проекте. Но по прошествии нескольких месяцев подобной смены занятия, которой я насладился в полной мере, во время длительных путешествий я стал на досуге развивать свои мысли и редактировать рукопись. Наконец был готов приличный черновик моей истории, и я стал рассылать его людям разных занятий и состояний ума (в соответствии с афоризмом Милля, в котором говорилось, что только так можно достичь правды). В поиске критики и советов я, к счастью, решил послать свою рукопись профессору Гарвардского университета Уильяму Джеймсу – самому выдающемуся из американских психологов и талантливому писателю (тогда он еще был жив). Он выразил интерес к моему проекту; положил рукопись в стопку других на свой стол, но был несколько сдержан, когда обещал прочитать мою историю. Он сказал, что может пройти несколько месяцев, прежде чем он найдет на это время. Однако я получил от него письмо с отзывом в течение двух недель. Оно было подобно спасительному солнцу после периода поисков решающего мнения, которое заставило бы насмешников отступиться. В письме было следующее:
95 Ирвинг-ст., Кембридж, Масс.
1 июля 1906 года.
Уважаемый мистер Бирс,
Наконец у меня «дошли руки» до вашей рукописи, и я прочел ее с большим интересом, восхищаясь как стилем, так и пылом. Я надеюсь, что вы закончите и опубликуете ее. Это наилучшим образом расписанный «случай», что я видел; и вы, вне всякого сомнения, точно указали на слабости нашей практики лечения психически больных людей и обозначили правильный путь к исправлению ситуации. Я долго думал, что если бы я был миллионером и мог оставить деньги на общественные нужды, я одарил бы исключительно «безумных».
Без сомнений, вы были довольно невыносимы, когда вами овладела мания и вы стали править вселенной. Чтобы избежать стычек с вами, понадобился бы не просто «такт», но гений дипломатии; но, конечно, к вам относились неправильно; и злобный помощник доктора в заслуживает того, чтобы его имя опубликовали. Ваш доклад полон инструкций как для докторов, так и для санитаров.
Самая удивительная вещь – это внезапная перемена, ваш переход от стадии бреда в маниакальную стадию; то, как целая система бреда распалась на части, когда из нее вытащили одну маленькую деталь – доказали, что ваш брат настоящий. Я никогда не слышал о такой быстрой перемене в уме
