Записки о Шерлоке Холмсе - Артур Конан Дойль
Его незамысловатый рассказ подтвердил все наши догадки. Посетитель, войдя к нему комнату, извлек из рукава дубинку, налитую свинцом, и переводчик так испугался скорой и неминуемой смерти, что дал похитить себя во второй раз. Влияние этого хихикающего негодяя на несчастного лингвиста было почти месмерическим; при одном его упоминании у переводчика тряслись руки и бледнели щеки. Мистера Меласа спешно доставили в Бекенем и снова заставили быть посредником в разговоре, причем двое англичан угрожали пленнику немедленной смертью, если он не исполнит их требований. Наконец, убедившись, что угрозами пленника не сломить, его вернули в узилище, Меласа же обвинили в предательстве, о котором свидетельствовало газетное объявление, и оглушили ударом трости. Далее он ничего не помнил, пока не увидел наши склоненные лица.
Такова необычайная история грека-переводчика, частично оставшаяся для нас загадкой. Связавшись с джентльменом, который откликнулся на объявление, мы выяснили, что несчастная молодая дама происходила из богатого греческого семейства и гостила в Англии у друзей. Там ей встретился молодой человек по имени Гарольд Латимер, который обрел над ней власть и в конце концов уговорил бежать с ним. Ее друзья, потрясенные происшедшим, отправили сообщение брату в Афины, после чего умыли руки. По прибытии в Англию брат, поведя себя опрометчиво, попал в руки Латимера и его сообщника по имени Уилсон Кемп – человека с очень темным прошлым. Не зная языка, он был беспомощен, чем и воспользовались двое негодяев. Они держали его под замком, подвергали пыткам и не кормили, чтобы заставить подписать бумаги о передаче им собственности и брата, и сестры. Девушка не имела понятия, что брата держат в том же доме; лицо пленника заклеили пластырем, чтобы сестра не узнала его, если случайно увидит. Предосторожность, однако, не помогла: при первой встрече в присутствии переводчика девушка благодаря женской интуиции тут же распознала маскарад. Бедняжка, однако, и сама находилась в плену: в доме не было никого, кроме кучера и его жены, а они полностью подчинялись заговорщикам. Поскольку их тайна была раскрыта, а пленник не желал сдаваться, негодяи бежали вместе с девушкой, едва успев предупредить хозяев своего съемного дома, но прежде позаботились о мести человеку, который им не уступил, и другому, который их выдал.
Прошло несколько месяцев, и нам прислали из Будапешта любопытную газетную вырезку. Там рассказывалось о трагическом конце двух англичан, которые путешествовали вместе с некой женщиной. Оба были найдены заколотыми, и венгерская полиция полагала, что они повздорили и смертельно ранили друг друга. Однако Холмс, сдается мне, придерживается иного мнения. Он по сей день убежден, что молодая гречанка, если бы удалось ее найти, могла бы многое рассказать о том, кто и как отомстил за причиненное ей и ее брату зло.
Морской договор
Первый месяц моей семейной жизни, июль, ознаменовался тремя интересными случаями, при расследовании которых мне выпало счастье близко общаться с Шерлоком Холмсом и изучать его методы. Среди моих записей обнаружились отчеты, озаглавленные «Второе пятно», «Морской договор» и «Усталый капитан». Первое из этих дел, однако, представляет такую важность и касается столь высокопоставленных особ королевства, что его нельзя будет обнародовать еще много лет. Этот случай как нельзя лучше свидетельствует о действенности аналитических методов Холмса; именно он произвел самое глубокое впечатление на тех, кто сотрудничал с моим другом. У меня сохранился в едва ли не дословной записи рассказ Холмса о подлинном ходе событий, обращенный к месье Дюбюку из парижской полиции и Фрицу фон Вальдбауму, известному специалисту из Данцига (усилия обоих, как выяснилось, пропали зря, так как были направлены по ложному следу). И все же лишь с наступлением нового века я уверюсь в своем праве изложить эту историю широкой публике. А тем временем перейду ко второму номеру из своего списка – делу, также касавшемуся благополучия всей страны и в некоторых аспектах поистине уникальному.
В школьные дни я тесно сдружился с Перси Фелпсом, моим ровесником, опередившим меня тем не менее на два класса. Он отличался блестящим умом, получил все награды, какие давали в школе, и наконец заслужил стипендию, чтобы продолжить свою триумфальную карьеру в Кембридже. Помнится, он происходил из очень высокопоставленной семьи, и мы все, даже когда были совсем маленькими, знали, что мать Фелпса приходилась сестрой лорду Холдхерсту, видному политику-консерватору. Нельзя сказать, что в школе Фелпс извлекал из своего родства какую-то выгоду. Напротив, на спортивных площадках мы вели на него настоящую охоту и норовили ударить по лодыжке столбиками для крикетных воротец. Но стоило ему расстаться со школой, и все изменилось. До меня доходили слухи, что благодаря своим способностям и семейным связям Фелпс занял хороший пост в Министерстве иностранных дел. Впоследствии он совершенно выпал у меня из памяти, и я вспомнил о его существовании, только когда получил следующее письмо.
«Брайарбрей, Уокинг.
Дорогой Ватсон, ты, наверно, не забыл „Головастика“ Фелпса – когда ты был в третьем классе, я учился в пятом. Возможно, ты даже слышал, что благодаря дядиным связям я получил хорошее назначение в Министерстве иностранных дел и передо мной открывалась надежная и почетная карьера, но ее перечеркнула внезапная и ужасная беда.
Нет смысла сейчас входить в подробности свалившегося на меня несчастья. Детальный рассказ потребуется, вероятно, если ты согласишься выполнить мою просьбу. Я только-только оправился от воспаления мозга, длившегося больше двух месяцев, и все еще очень слаб. Как ты думаешь, не смог бы ты привезти ко мне домой твоего друга мистера Холмса? Власти уверяют, что больше ничего сделать нельзя, но мне хотелось бы услышать его мнение об этой истории. Постарайся, пожалуйста, его привезти – и чем раньше, тем лучше. Я изнываю от беспокойства, и минуты кажутся часами. Заверь его: я не обратился к нему раньше не оттого, что не ценю его таланты. Просто у меня помутилось в голове, когда случилась эта беда. Теперь мое сознание прояснилось, но возвращаться мыслями к катастрофе я боюсь, чтобы снова не спятить. Я до сих пор слаб,
