Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

— Кто это там пляшет?

— Лешка-почтальон.

— Самый полный! — крикнул Харлаша, и впервые голос дал осечку.

А может, он впервые услышал своими ушами перебой в собственном голосе. И другой «Харлаша», как ни старался, хода набрать не мог, тяжело осев под грузом нацепившихся сзади дубов. Старая посудина…

Крикнул этот Лешка на берегу самое страшное:

— Бабке вашей плохо!

Старый, старый Харлаша, а схватил велосипед и запетлял колесами по убитому морем песку, позабыв и о Лешке, и о рыбе. В гору — бегом, и опять — на велосипед, как какой молодой парнишка, катящий на свидание, мимо кривых и косых от ветра столбов с перебитыми проводами, мимо огородов в каменных заборчиках, в степь, к дому, где его ждали всегда, всю жизнь.

Летучие былинки ковыля обросли все камни этого дома, сейчас они дымятся изо всех щелей, куда ни глянь, а тогда словно их и не было видно, у забора и у крыльца краснели высокие мальвы.

— Катя! — закричал Харлаша, едва заалели мальвы над забором, бросил Лешкин велосипед у калитки, тихим шагом вошел в комнату.

Возле Кати, в белом платке на плечах, сидела Викторова Надя. Он не сразу понял, что это она, а только белый платок на плечах, разрезанный тяжелой косой, напомнил что-то свое, молодое, и стало еще больнее.

— Катя!

Надя отступила, а он присел на край кровати, большой, громоздкий в своем мокром плаще, схватил руку жены, ее скрюченные безвольные пальцы и крепко сжал их, сам почувствовал, как крепко, но не отпустил.

— Катя! — повторял он, как ребенок.

— Все Виктора зовет, — шепнула над его плечом Надя.

— Виктор приехал, — соврал Харлаша.

И в это время отворилась дверь и вошел Лешка — то ли посмотреть, в чем дело, то ли за велосипедом прибежал, за сумкой с письмами, прицепленной к багажнику.

И, призвав на помощь все свои материнские силы, старуха поднялась в кровати и позвала:

— Сынка!

Она смотрела невидящими глазами на обалдевшего Лешку-почтальона.

— Сынка!

— Подойди! — страшно велел Харлаша.

Пальцы чужой матери пробежали по лицу паренька.

— Это мой сын… Его нос… Его губы… — сказала мать и затихла.

…Топают по лужам сапоги Харлаши и идут за ним все его воспоминания, не отстают.

— Проживает, — радостно говорит девушка на почтамте, за окошком, к которому он привалился так, будто увидел сына.

Старик смотрит на нее, улыбается в усы и не может ничего понять. Ему только совестно, что с его плаща течет на пол, как с крыши, и вокруг сапог — лужища.

— Ждите!

И тогда до старика доходит смысл всех ее успокаивающих слов.

— Проживает, а не пишет, — шепчет он.

— Папаша! — Это подкатывается тот, полувоенный, Гаврик, обходя сторонкой лужу на полу. — Слушайте меня. Родному отцу не писать! Мы ему отбацаем с комсомольским задором!.. Понимаете? Доверьтесь нам. И напишет, и деньги пришлет как миленький.

— Гаврик! — укоряет курносая, и загнутые хвостики ее косиц вздрагивают и задираются еще выше.

— Уважьте! — просит старик, сам себе не рад. — Не надо, не срамите вы меня! Проживает, и хорошо. Мне от него милостыни не надо. Мне от него ничего не надо. Сам напишет!

— Видно, занят! — усмехается Гаврик.

— Освободится, — весело отшучивается Харлаша.

— Нет, неправильно, — поучает Гаврик. — Вы лишаете его общественного воздействия… И наказываете сами себя!

— Уважьте!

— Как хотите.

— Хочу так…

— На-прас-но!

Как им объяснить, что они отбацают, повлияют и отнимут у него сына навсегда, насовсем? Потому что тогда уж в самом деле не надо ему от Виктора письма. Прийти-то оно придет, да зачем? Зачем ему сын, который полюбит его после влияния этого самого Гаврика? Нет, не в том дело, кто надоумит Виктора, а в другом… Никакое обязательное письмо не убедит, что где-то есть еще часть родного дыхания. И какими необязательными словами потом докажешь правду? Все уж будет не то… И никогда уж того не вернуть. Есть вещи, которых ничем не убьешь, кроме доказательств… Лучше ждать, сколько угодно ждать! Неужели сам не напишет? Без подсказки!

Что-то непоправимое надвигается на старика, и он требует, свирепо вцепившись пальцами в мокрый плащ на своей груди:

— Обещай мне, дочка!

А дождь шумит над городом, над зонтиками прохожих, над осипшими вокзальными гудками. И чего это вдруг занесло на вокзал Харлашу? Вокзал-то совсем другой теперь, отстроился и успел облупиться, вроде бы постареть.

Было время, старик надевал соломенную шляпу, сквозь которую, как мох, пролезали его седые волосы, и приезжал на этот перекресток самых дальних дорог. Он встречал поезда. Потом перестал.

А вот сейчас опять стоит под колоколом и злится на себя. А стоит. Пусто на мокром перроне. Отражаясь в лужах, плывут мимо его ног вагоны. Уходит пассажирский.

— Дедушка! — вырывается звонкий девчачий голос из вагонного окна, и высунутая рука машет зажатым в пальцах конвертом. — Киньте в ящик, дедушка!

И старик остается на затихшем перроне с письмом в руке. Он оглядывается и не находит ящика. А потом петляет по улицам, под акациями, с которых сбило остатки листьев, под балконами, бросившими на асфальт тротуаров узкие сухие тени, и лезет, пыхтя, на пятый или шестой этаж нового дома, щурясь на номерные таблички дверей.

На стук его из-за двери выпрыгивает, как мячик, пухленькая девчурка в школьной форме, с бутербродом во рту, и сразу кричит:

— Игорь!

Игорь, длинный и сухой, как костыль, выходит в белой рубашке, невозмутимо толкнув дверь ногой и довязывая галстук на площадке.

— Вам письмо, — говорит Харлаша.

_— От кого? — спрашивает девчурка Игоря.

— Татка, дура, проездом. Не предупредила!

— А что это за почтальон такой странный? — слышит Харлаша, уже спускаясь.

— Наверно, пенсионер-общественник.

Внизу, на каменных ступеньках, сидят школьницы, похоже, ждут сверху подружку.

— А ну встаньте! — вдруг сердито топает на них ногой Харлаша. — Простудитесь!

— А мы на портфельчиках! — отвечает самая бойкая, и все они вскакивают, освобождая ему дорогу и выдергивая из-под юбчонок портфели, набитые книгами.

А у Харлаши от резкого жеста порвался пакет в руке, и оттуда посыпались, прыгая по ступенькам, гвозди, и девочки бегут за ними вдогонку. Он и сам не помнит, когда купил их. Для лодки.

Все, говорит он себе. Подлец ты, Витька! Не надо зарабатывать на еду, а случись что, колхозники не дадут пропасть. Может быть, поэтому и не пишет сын? Так забудет и он сына. Сын проживает, а он даже не знает, есть ли у него внуки. Вот сейчас сделает еще шаг, еще… То ли сердце сказало: я надорвалось, хватит… То ли отяжелели от налипшей на них грязи сапоги…

«Сейчас собью со столба свой ящик, — думает он, — и шмякну под топор».

Вместо этого он наклоняется к дороге на краю села, чтобы разглядеть, куда ведет впечатанный в грязь велосипедный след. На велосипедах до сих пор разъезжают почтальоны. След исчезает в мутном потоке воды, а дальше уж его нет, свернул.

А ты иди, тяни до последнего шага.

Нет у твоей калитки рубца велосипедной шины, и нечего тебе открывать ящика.

Но он вынимает сучок из петель и смотрит на пустое дно. Стоит, не двигаясь. Это он просто-напросто отдыхает, как отдыхают грачи на столбах и чайки на высоких кольях ставных неводов. И пока он стоит, в окнах его дома распускается пышный свет.

Харлаша высоко поднимает голову, не на окна, а к небу. Может, это закатное солнце коснулось стекол? Солнца сегодня не было. Семка? Поздно… Что за наваждение? Окна ровно и тепло светятся. И старик спешит через двор к дому, боясь обмануть самого себя и ни о чем поэтому не гадая.

Здравствуй, отец.

Он встает, гремя стулом, медленно, потому что ему затрудняет движения протез, и комната словно заполняется его большим телом, в непривычном, праздничном пиджаке и белой рубахе, с уголком располосованной тельняшки.

Это матрос.

Пиджаку на нем тесно, и рубахе тесно, и даже тельняшке тесно, полосы ее натянуты на груди, как струны, а глаза у него блестят по-детски и улыбка становится боязливой. Рядом с ним — Надя, бывшая Витькина невеста, тоже встала и замешалась, робко глядит на старика длинными своими глазищами, лезущими вкось и вверх, на виски, будто их турок какой рассек кривой саблей. На ней белое платье и бус рядов пятнадцать, вся в бусах, как в жемчужном щите, и хоть жемчугу всему этому три копейки цена, глаза ее робеют от неподдельного счастья.

— Это вы тут? — хрипит Харлаша, приглядевшись к ним.

— Тебя ждем, — помягче отвечает матрос. — Дотемна досиделись.

Старику кажется, что глаза блуждают, в них мелькают тени давних дней и тени двух фигур на дальней стене, но блуждают его потревоженные мысли, а глаза уставились на это запоздавшее счастье, на дуру Надьку, столько лет ждавшую непутевого жениха, и сквозь откровенную тоску пробивается неожиданная для самого старика смешинка. Она озорно выпрыгивает наружу и не прячется от людей, облегчая их маетную минуту.