Уйти и не вернуться - Ли Хочхоль
Она начала свой рассказ. Осенью 1945 года вдова приехала в Пхеньян и практически сразу познакомилась там с одним мужчиной, занимавшим высокий пост в коммунистической партии. Они понравились друг другу и решили пожениться (естественно, для нее это был не первый брак). Благодаря этому ей сразу удалось легко обустроиться в Пхеньяне. Но вскоре муж узнал, что она не может иметь детей, и через три года они развелись по обоюдному согласию. После этого она сразу вышла замуж за другого, высокопоставленного чиновника из правительства, но их брак не продержался и двух лет. Она работала директором детского сада в одном из центральных районов Пхеньяна, и так преуспела на этом поприще и пользовалась таким большим авторитетом, что почти все молодые мамы в Пхеньяне хорошо ее знали. Конечно, у нее были мимолетные увлечения с тремя-четырьмя мужчинами, но, несмотря на это, она с большой ответственностью заботилась о нашем сыне как о родном. Он вырос достойным человеком. И хоть ему уже исполнилось почти сорок лет, это было видно невооруженным взглядом. Он был, как и я, высокого роста и, как и я, совсем немногословен, его никак нельзя было назвать суетливым – каждый его жест, полный достоинства и благородства, был выверенным и сдержанным. Но удивляло то, что наш сын, выросший хорошим и воспитанным человеком, никогда не называл эту женщину мамой, а всегда обращался к ней «тетушка». Лишь в самых вынужденных ситуациях, оказавшись на людях, будто детская интуиция подсказывала ему, он обращался к ней просто: «Ма», – упорно избегая называть ее «мамой» или «матушкой». Я был очень удивлен, откуда взялось такое упорство, хотя в душе понимал, что это тоже досталось ему от меня – ведь я, чего ни коснись, и сам точно такой же. Прямолинейный ли это характер или ослиное упрямство – я не знаю. Короче говоря, обращаясь к этой женщине «тетушка», он никогда не воспринимал ее как родную мать, что где-то в глубине души мне очень льстило, и я ничего не мог с этим поделать. Если вдуматься, это даже стыдно, но, может быть, в этом и есть сущность людей… Невозможно описать человеческую природу однозначно…
Кажется, наш ребенок с самого детства был таким вдумчивым и рассудительным. Как же горько, наверно, было этой женщине, так и не дождавшейся от ребенка слова «мама», но она ни разу не заговорила с ним об этом. Такие люди в действительности опираются в жизни именно на свою интуицию, на житейскую мудрость. Хотя значение слова «мудрость» в этом случае несколько размыто, лучше было бы сказать «чутье». Вот и вдова, которая, по моим шанхайским воспоминаниям, плакала крайне редко, в этой части рассказа вдруг горько зарыдала, и слезы ее вперемешку с соплями лились по лицу, что называется, рекой. Вот так, делая паузы и всхлипывая, она говорила: «Честное слово, я выжила только благодаря этому ребенку. Не знаю, что бы со мной было, если бы не он. Честное слово. Только благодаря ему, я… я… Посмотрите на него. Какой он уже взрослый. Конечно, возможно, что в нем уже с самого рождения была заложена правильная основа и он с самого детства уже подавал большие надежды. Может, нескромно с моей стороны говорить так, но я всем пожертвовала ради него, я вложила в него всю свою душу. И вы должны это признать. Он тоже с большой благодарностью и теплотой относится ко мне за мое доброе к нему отношение». Совершенно не похожая на себя в обычной жизни, она продолжала безудержно рыдать. Моя жена и предположить не могла, что эта женщина может быть такой крайне эмоциональной, она будто оцепенела от ее горьких слез и не могла вымолвить ни слова, повторяя только снова и снова: «Ну надо же… ну надо же».
Одним словом, то, что называется человек, может оказаться таким непредсказуемым и загадочным, а всякие слова и рассуждения умных людей о человеческой природе – слишком легкомысленными и ничего не стоящими…
В 1987 году супруги в возрасте, перевалившем за восемьдесят лет, посетили Пхеньян в четвертый раз. Может, потому что жить ему оставалось на этом свете совсем немного, в отличие от предыдущих поездок слезы лились из его глаз по любому поводу. Он сказал:
– Три года назад, когда мы приезжали, я лично дал сыну в руки небольшую сумму долларов помимо тех денег, которые мы даем ему официально. В этот раз я опять собирался оставить ему деньги, но он, ответив, что деньги остались у него с прошлого раза, открыл комод и показал. Действительно, в ящике стопками лежало много денег, которые он откладывал каждый раз. При виде этого сердце мое сжалось. А сын только говорил: «Все нормально… Ничего… Мне деньги не нужны. Там у вас, в капиталистическом мире, они нужнее, без денег не проживешь достойной жизнью, поэтому тратьте их на себя». Наверно, он был прав. В Северной Корее вряд ли можно нормально жить, ведя роскошный образ жизни. Наш ребенок и в самом деле вырос честным и добрым. Мне, как отцу, больше нечего и желать. Пусть и при социалистическом строе… Но наши родительские сердца разрывались от боли, видя, как он жил: то, что использовалось под дом, кое-какая мебель – наверно, по меркам этой страны он жил хорошо, но как это все было бедно и убого… И тем не менее это его жалкое существование действительно соответствовало пролетарскому образу жизни. Маленькая необдуманная оплошность забросила нашего ребенка в эту страну, и как мы, родители, должны были искупить свою вину – мы совершенно не понимали. А для него мы наверняка выглядели как загадочные животные или инопланетяне с Марса или Сатурна. У него родились сын и дочь. Сын был старшеклассником, дочь училась в третьем классе средней школы. Наши внук и внучка. И невестка, и внуки были хорошо воспитаны в духе социалистической страны. Когда опрятно одетые внуки склонились перед нами в традиционном приветственном поклоне, наши сердца сжались от переполнивших их чувств. Они были очень вежливыми и неизбалованными… Внуки спокойно относились к деньгам, не понимая, в чем их ценность, зачем нужно так стараться зарабатывать их… Чем больше мы узнавали их, тем они были для нас благороднее и достойнее. Пока внуки почтительно совершали перед нами поклон, сын, отвернувшись, словно его занимали другие дела, смотрел на
