Эрих Ремарк - Возвращение
- А еды-то у него там достаточно, как вы думаете?
- Конечно, достаточно. Во всяком случае. Карл Брегер позаботится на этот счет. Он может достать все, что нужно.
- У меня еще осталось несколько сладких пирожков. Альберт их очень любит. Как вы думаете, позволят мне передать их?
- Попробуйте, - отвечаю я. - И если вам удастся повидать Альберта, скажите ему только одно: Альберт, я знаю, что ты невиновен. Больше ничего.
Она кивает.
- Может быть, я недостаточно заботилась о нем. Но ведь Ганс без ног.
Я успокаиваю ее.
- Бедный мой мальчик... Сидит там теперь один-одинешенек...
Прощаясь, протягиваю старушке руку:
- А с портным я сейчас потолкую. Он вас больше беспокоить не будет.
Портной все еще стоит у подъезда. Плоская физиономия, глупая, обывательская. Он злобно таращит на меня глаза; по морде видно: как только я повернусь спиной, он сейчас же начнет сплетничать. Я дергаю его за полу пиджака.
- Слушай, козел паршивый, если ты еще хоть слово скажешь вон той старушке, - я показываю наверх, - я изуродую тебя, заруби это себе на носу, кукла тряпичная, сплетница старая, - при этом я трясу его, как мешок с тряпьем, я толкаю его так, что он ударяется поясницей о ручку двери, - я еще приду, я изломаю тебе все кости, вшивое отродье, гладильная доска, скотина проклятая!
Для вящей убедительности я отвешиваю ему по здоровенной пощечине справа и слева.
Я успеваю отойти на большое расстояние, когда он разражается визгом:
- Я на вас в суд подам! Это вам обойдется в добрую сотню марок.
Я поворачиваюсь и иду обратно. Он исчезает.
Георг Рахе, грязный, измученный бессонницей, сидит у Людвига.
Он прочел об истории с Альбертом в газетах и тотчас же примчался.
- Мы должны вызволить его оттуда, - говорит он.
Людвиг поднимает глаза.
- Если бы нам с полдюжины дельных ребят и автомобиль, - продолжает Рахе, - мы бы это дело сделали. Самый благоприятный момент - когда его поведут в зал суда. Прорываем цепь конвоя, поднимаем суматоху, и двое из нас бегут с Альбертом к машине.
Людвиг выслушивает его, с минуту молчит, потом, покачивая головой, возражает:
- Нет, Георг, мы только повредим Альберту, если побег не удастся. Так по крайней мере у него есть надежда выпутаться. Но дело не только в этом. Я-то сам, ни минуты не колеблясь, принял бы участие в организации побега. Но Альберт не захочет бежать.
- Тогда его надо взять силой, - помолчав, заявляет Рахе, - его нужно освободить, чего бы это ни стоило...
Людвиг молчит.
- Я тоже думаю, Георг, что все это ни к чему не приведет, - говорю я. Если мы даже его уведем, он все равно вернется назад. Он чуть не выстрелил в Вилли, когда тот хотел его увести.
Рахе опускает голову на руки. Людвиг как-то весь посерел и осунулся.
- Похоже, ребята, что мы все погибшие люди, - безнадежно говорит он.
Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога...
Рахе уходит, а я еще долго сижу у Людвига. Он подпер голову руками.
- Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства. Я так устал, Эрнст...
- Людвиг... - Я сажусь рядом с ним и кладу руку на его узкие плечи.
На лице у него безутешная улыбка. Он тихо говорит:
- Когда-то, до войны, у меня была такая, знаешь, ученическая любовь. Несколько недель назад я встретил эту девушку. Мне показалось, что она стала еще красивее. В ней вдруг словно ожило для меня все наше прошлое. Мы стали часто встречаться, и вдруг я почувствовал... - Людвиг кладет голову на стол. Когда он поднимает ее, глаза его кажутся помертвевшими от муки. Все это не для меня теперь, Эрнст... Ведь я болен...
Он встает и открывает окно. Там, "а окном, темная ночь и множество звезд. Подавленный, не отрываясь, я смотрю в одну точку. Людвиг долго глядит вдаль. Потом поворачивается ко мне:
- А помнишь, Эрнст, как мы с томиком Эйхендорфа целыми ночами бродили по лесам?
- Да, Людвиг, - живо отзываюсь я, обрадованный тем, что мысли его приняли другое направление, - это было поздним летом. А помнишь, как мы поймали ежа?
Лицо у Людвига разглаживается:
- А потом мечтали о всяких приключениях... Помнишь, почтовые кареты, охотничьи рога, звезды... Мы еще хотели бежать в Италию.
- Да, но почтовая карета, которая должна была забрать нас, не пришла, а на поезд у нас не было денег.
Лицо у Людвига проясняется, оно даже как-то загадочно светится радостью.
- А потом мы читали "Вертера"... - говорит он.
- И пили вино, - подхватываю я.
Он улыбается:
- И еще читали "Зеленого Генриха"... Помнишь, как мы спорили о Юдифи?
Я киваю:
- Но потом ты больше всего любил Гельдерлина.
Людвиг как-то странно спокоен и умиротворен. Речь его тиха и мягка.
- Каких мы только планов не строили, какими благородными людьми хотели мы стать! А стали просто жалкими псами, Эрнст...
- Да, - отвечаю я задумчиво, - куда все это девалось?
Мы стоим рядом, облокотившись о подоконник, и смотрим в окно. Ветер запутался в вишневых деревьях. Они тихо шумят. Звезда падает. Бьет полночь.
- Надо спать, Эрнст. - Людвиг протягивает мне руку. - Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, Людвиг!
Поздно ночью вдруг раздается сильный стук в дверь. Я вскакиваю в испуге:
- Кто там?
- Я - Карл. Открой!
Я вмиг на ногах.
Карл врывается в комнату:
- Людвиг...
Я хватаю его за плечи:
- Что с Людвигом?
- Умер...
Комната завертелась у меня перед глазами. Я сажусь на кровать.
- Доктора!
Карл ударяет стулом о пол, так что стул разлетается в щепки.
- Он умер, Эрнст... Вскрыл себе вены...
Не помню, как я оделся. Не помню, как я попал туда. Внезапно передо мной - комната, яркий свет, кровь, невыносимое поблескивание и сверкание кварцев и камней, а перед ними в кресле - бесконечно усталая, тонкая, сгорбившаяся фигура, ужасающе бледное, заострившееся лицо и полузакрытые потухшие глаза...
Я не понимаю, что происходит. Здесь его мать, здесь Карл, какой-то шум, кто-то громко о чем-то говорит; да, да, понял, мне надо остаться здесь, они хотят кого-то привести, я молча киваю, опускаюсь на диван, двери хлопают, я не в состоянии шевельнуться, не в состоянии слова вымолвить, я вдруг оказываюсь один на один с Людвигом и смотрю на него...
Последним у Людвига был Карл. Людвиг был как-то странно тих и почти радостен. Когда Карл ушел, Людвиг привел свои немногочисленные вещи в порядок и некоторое время писал. Потом придвинул кресло к окну и поставил на стол миску с теплой водой. Он запер дверь на ключ, сел в кресло и, опустив руки в воду, вскрыл вены. Боль ощущалась слабо. Он смотрел, как вытекает кровь - картина, которую он часто себе рисовал: из жил его выливается вся эта ненавистная, отравленная кровь.
В комнате все вдруг приняло необычайно отчетливые очертания. Он видел каждую книжку, каждый гвоздь, каждый блик на камнях коллекции, видел пестроту, краски, он чувствовал - это его комната. Она проникла в него, она вошла в его дыхание, она срослась с ним. Потом стала отодвигаться. Заволоклась туманом. Мелькнули видения юности. Эйхендорф, леса, тоска по родине. Примирение, без страдания. За лесами возникла колючая проволока, белые облачка шрапнели, взрывы тяжелых снарядов. Но теперь страха не было. Взрывы - словно заглушенный звон колоколов. Звон усилился, но леса не исчезали. Звон становился все сильней и сильней, словно в голове стоял этот звон, и голова, казалось, вот-вот расколется. Потом потемнело в глазах. Колокола начали затихать, и вечер вошел в окно, подплыли облака, расстилаясь у самых ног. Он всегда мечтал увидеть когда-нибудь фламинго теперь он знал: это фламинго с розово-серыми широкими крыльями, много их целый клин... Не так ли летели когда-то дикие гуси, клином летели на красный диск луны, красный, как мак во Фландрии?.. Пейзаж все ширился, леса опускались ниже, ниже, сверкнули серебром реки и острова, розово-серые крылья поднимались все выше, и все светлел и ширился горизонт. А вот и море... Но вдруг, горячо распирая горло, рванулся ввысь черный крик, последняя мысль хлынула в уходящее сознание - страх... Спастись, перевязать руки! Он попробовал встать, быстро поднять руку... Пошатнулся. Тело содрогнулось в последнем усилии, но он уже был слишком слаб. В глазах что-то кружило и кружило, потом уплыло, и огромная птица очень тихо, медленными взмахами опускалась ниже, ниже, и наконец бесшумно сомкнула над ним свои темные крылья.
Чья-то рука отстраняет меня. Опять пришли люди, они наклоняются к Людвигу; я кого-то отшвыриваю: никто не смеет прикасаться к нему... Но тут я вдруг вижу его лицо, холодное, ясное, неузнаваемое, строгое, чужое - я не узнаю его и, шатаясь, отхожу прочь.
