Разорвать тишину - Николай Петрович Гаврилов
Через полчаса вокруг белых от ржаной пыли мешков собрался весь приход. Жена церковного старосты, рослая, властная Зинаида, блестя глазами, громко отдавала приказания, совершенно не стесняясь присутствия священника:
— Один мешок в трапезную, а два остальных пока спрячем в шалаше Трофима. — Туда никто не заглядывает. Этой муки нам до следующей весны хватит. Вот чудо Господне, да, батюшка?
— Муку надо раздать всем поселенцам, — коротко ответил отец Александр. Он стоял чуть в стороне и, наблюдая за радостными лицами верующих, вспоминал, в какой именно момент, упустив что-то важное, он позволил этой женщине незаметно получить власть над приходом? Добрый и мягкий, он обладал главным качеством настоящего священника — кротостью, и даже в духовных советах никогда не был выше своего собеседника. Естественно, это многими воспринималось как слабость.
— Да как же это, батюшка? — непоколебимая, непрошибаемая чужими бедами, рослая жена церковного старосты застыла на месте, как глыба, уперев руки в бока. Ее румяное от холода лицо наполняла уверенность в собственной правоте. Неосознанно для себя, она уже давно перестала стесняться спорить со священником. — Как это, раздать? У нас продуктов на три дня осталось! А что потом? У нас тоже дети — вон у Марии в люльке младенец грудной! От своих отнять и другим отдать? Господь же именно в наши руки эту муку направил! Вчера вон пришла одна, хлеба просит, говорит, что беременная. Я ей отказала, потому что не сегодня-завтра своим бы отказывать пришлось… Спрятать мешки надо, батюшка!
— Зинаида, скажи, ты зачем здесь? — спокойно спросил пожилой священник. — Душу спасти хочешь? Так спасай. Иначе, зря ты из мира сбежала.
За спиной жены церковного старосты молча стояли прихожане. Отец Александр понимал, что слова властной женщины выражали не только ее мнение, и были благоразумны. Но между благоразумием и правдой часто лежит непроходимая пропасть. Вчера, может быть, в тот самый момент, когда Зинаида отказывала в хлебе беременной крестьянке, его позвали исповедовать умирающего от голода старика. Видно, старик ослабел еще в дороге. Пользуясь его беззащитностью, более приспособленные к выживанию в экстремальных условиях, бездомные отнимали у него в эшелоне пайковый хлеб и селедку, и забрали всю теплую одежду. Глаза у старика были прозрачные, слезящиеся, чистые, как небо, и было в этих глазах столько невысказанной боли, что у священника, все пропускающего через себя, начали дрожать руки. Эти глаза были кругом, по дороге обратно отец Александр повсюду видел следы начавшегося голода, он видел, как в котелках варится кора деревьев, видел охапки срезанного камыша и, замечая, как на его старенькую рясу и медный крест смотрят сидящие у костров дети, спотыкался под их взглядами.
Узнав о находке, поселенцы со всей фактории соберутся под стенами недостроенной часовни. Люди будут просить, плакать, умолять. И нельзя за заботой о завтрашнем дне отворачиваться от тех, кому ты сегодня в силах помочь. Иначе, зачем они здесь? Завтра будет завтра. Когда оно наступит, тогда и будем решать — как нам жить и как умирать. Ведь, кто знает, может, в образе какой-нибудь голодной крестьянки к ним обратится сама Матерь Божья…
* * *
Муку начали раздавать сразу после утренней молитвы. Новость мгновенно разлетелась по всей гряде, и уже через несколько минут возле часовни чернела огромная толпа. Возле открытого мешка стоял Трофим, плотный плечистый мужик в ватнике с испачканной мукой русой бородой, и без остановки кружкой насыпал перемолотую рожь в протянутые шапки или просто в ладони. Накрапывал дождь, толпа колыхалась, напирала. Еще не раздали и половины первого мешка, а прихожанам уже было ясно, что удержать ситуацию под контролем у них не получится, и доброе дело может превратиться во что-то страшное.
Так оно и произошло.
Началось все с блатных. Они подошли к часовне с двух сторон, и тем, кто видел их лица, мгновенно стало понятно, что никаких спектаклей на тему лагерных законов больше не будет. Три мешка муки в самый разгар голода — это очень серьезно, и уголовники убьют любого, кто встанет на их пути. От них почти физически пахло кровью. Расталкивая плечами толпу, они подошли к месту раздачи. Сразу стало тихо.
— Удивили вы нас своим аттракционом щедрости. Но хорошего понемногу. Где остальная мука? — негромко, но внушительно спросил Козырь, останавливаясь напротив отца Александра. Его пальцы незаметно сжимали в рукаве овчинного полушубка рукоятку ножа. Стоящая рядом со священником растерянная Зинаида успела заметить, что двое других уголовников зашли за спину Трофима.
— Предлагаю разойтись миром. Вы отдаете нам два мешка, а остальное можете раздавать дальше. Что скажешь, поп? — не обращая внимания на молчание батюшки, продолжил вожак блатных. По его напряженному лицу было видно, что отказ или согласие верующих его мало волнует, а вот притихшая толпа за спиной заставляет опасаться выхода ситуации из-под контроля.
Когда опытные дрессировщики воспитывают какого-нибудь дикого зверя, они стараются в самом раннем возрасте бить его плетью как можно сильнее, чтобы страх перед своим воспитателем вошел глубоко в подсознание и оставался там навсегда. В этом и есть секрет дрессировки. Сейчас толпа молчала, слушала.
— Встаньте в очередь. Муки вы получите столько же, сколько все, — неожиданно спокойно ответил священник, без всякого страха смотря прямо в глаза уголовника из-под своих густых седых бровей.
В жизни каждого человека наступают моменты, когда на поверхность выходит то главное, что составляет нашу настоящую сущность, скрытую в обычной суете притяжения земли. Всегда кроткий, тихий, беззащитный в своем стремлении идеализировать мир и людей батюшка, которого из-за его доброты, и обманывать-то было как-то неинтересно, вдруг показался толпящимся вокруг ссыльным совершенно незнакомым человеком.
Седой старик в потрепанной рясе как будто вырос вверх и вширь, и твердости в нем чувствовалось намного больше, чем у всех блатных вместе взятых. Странно, но сейчас ему было очень легко, потому что впервые за время отказа от паспортов, пожилой священник не боялся совершить ошибку.
— Где мука? — сквозь зубы прошипел Козырь и рывком схватил его за воротник выцветшей рясы. Дальнейшее происходило для прихожан как во сне.
Раздающий муку Трофим отбросил кружку в сторону и, побледнев как полотно, словно урки осмелились прикоснуться не к человеку, а к чему-то святому, медленно сделал шаг вперед. В то же мгновение на него молча, как волк, метнулся плотный кряжистый
