Бертрам Глас - История розги (Том 1)
- А-я-яй! - вырвался крик...
Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело...
- Ты, сволочь, кусаться! - это был голос Тавли.
- Аи, братцы, простите!., не буду!.. ей-Богу, не буду!.. Ему опять зажали рот...
- Так и следует, - шептались в товариществе...
- Не фискаль вперед! Уже семьдесят...
Боже мой, наконец-то кончили!
Семенов рыдал сначала, не говоря ни слова. В классе было тихо, потому что всячески совершилось дело из ряду вон... Облегчившись несколько слезами, но все-таки не переставая рыдать, Семенов, потеряв всякий страх от обиды и позора, кричал на весь класс:
- Подлецы вы этакие... Чтоб вам всем... - И при этом он прибавил непечатную брань.
- Полайся!
- Назло же расскажу все инспектору, про всех... Неизвестно от кого он получил затрещину и опять зарыдал на весь класс благим воем. Некоторые захохотали, но многим было жутко... отчего? потому что при подобных случаях товарищество возбуждалось сильно, отыскивало в потемках своих нелюбимцев и крепко било их.
Между тем рыдал Семенов. Невыразимая злость и обида душили его; он в клочья разорвал чью-то попавшуюся под руку книгу, кусал свои пальцы, драл себя за волосы и не находил слов, какими бы следовало изругаться на чем свет стоит. Измученный, избитый, иссеченный, несколько раз в продолжение вечера оскорбленный и обиженный, он теперь совершенно одурел от горя. Жалко и страшно слушать, как он шептал:
- Сбегу... сбегу... зарежусь... жить нельзя...
Надобно отдать честь товарищам: большая часть, особенно первокурсные, в эту минуту сочувствовали горю Семенова. У некоторых были даже слезы на глазах - благо темно, не заметят. Второкурсные храбрились, но и на них напала тоска, смешанная со страхом. Все понимали, что такое дело даром не пройдет и что великого сечения должна ожидать бурса. Тихо было в классе: лишь Семенов рыдал... Что-то злое было в его рыданиях... но вот они вдруг прекратились и настала мертвая тишина.
- Что с ним? - спрашивали ученики.
- Не случилось ли беды?
- Да жив ли он??
- Братцы, - закричал Гороблагодатский, освидетельствовав парту, на которой сидел Семенов: - он пошел жаловаться!
- Опять фискалить! - раздалось несколько голосов. Расположение товарищей мгновенно переменилось; посыпалась на Семенова злая брань. Смотрите, не выдавать, ребята!
- Э, не репу сеять! - слышались ответные голоса.
- А ты как же, Тавля?
- Я скажу, что хотел заступиться за него, и, пока отдергивал от его рта чью-то руку, он и укусил мою.
- Молодец, Тавля!
Однако Тавля дрожал, как осиновый лист.
- А что цензор будет говорить? - он должен донести, а то ему придется отвечать.
- А скажу, что меня не было в классе - вот и все!
В это время раздался звонок, возвестивший час занятий. Отворилась дверь, и в комнату внесли лампу о трех рожках. От столбов полосами легли тени по классу и осветились неуклюжие здоровенные парты, голые и ржавые стены, грязные окна - осветились угрюмым и неприветливым светом.
Второкурсные собрались на первых партах и вели совещания о текущих событиях. Начались занятия; но странно: несмотря на прежесточайшие розги учителей, по крайней мере, человек сорок и не думали взяться за книжку. Иные надеялись получить в нотате хорошую отметку, подкупив авдитора взяткой; иные думали беспечно: "Авось либо и так сойдет!", а человек пятнадцать, на задних партах, в Камчатке, ничего не боялись, зная, что учителя не тронут их: учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое сечение не заставит их учиться; эти счастливцы готовились к исключению и знать ничего не хотели. Лень была развита в высшей степени, а отсутствие всякой деятельности во время занятных часов заставило ученика выработать тот элемент училищной жизни, который известен под именем школьничества, элемент, общий всякому воспитательному заведению, но который здесь, как и все в бурсе, является в оригинальных формах.
Сидящие на Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их шалости цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы, лишь бы не шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами, камчадалы развлекались, как умели. Гришкец толкает Васенду и шепчет: "следующему", Васенда толкает Карася, Карась - Шестиухую Чабрю, передавая то же слово; этот передает дальнейшему, толчок переходит на другую парту, потом на третью и так перебирает всех учеников. Вон Комедо, объевшись, спит, а Хорь, нажевав бумаги и сделав комок, который называется жевком, пустил его в лицо спящего товарища. Комедо проснулся и пишет к Хорю записку: "После занятия я тебе спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе не пристают", и опять засыпает. Записок много пересылается по комнате; в одной можно читать: "Дай ножичка или карандаша", в другой: "Ей, Рабыня! (прозвище ученика) я ужо с тобой на матках в чехарду"; в третьей: "Пришли, дружище, табачку понюшку, после, ей-Богу, отдам"; а вот Хитонов получил безыменную ругательную записку: "Ты, Хитонов, рыжий, а рыжий-красный-человек опасный; рыжий-пламенный сожег дом каменный". Ответы и требуемые вещи идут по той же почте. Дети развлекаются по мере возможности."<...>.
Но вечер кончился очень занимательно. Минут за тридцать до звонка явился в класс Семенов. Бледный и дрожащий от волнения, вошел он в комнату и, потупясь, ни на кого не глядя, отправился на свое место. Занятная оживилась: все смотрели на него. Семенов чувствовал, что на него обращены сотни любопытных и злобных глаз, холодно было у него на душе, и замер он в каком-то окаменелом состоянии. Он ждал чего-то. Минуты через четыре снова отворилась дверь; среди холодного пара, ворвавшегося с улицы в комнату, показались четыре солдатские фигуры - служители при училище: один из них был Захаренко, другой Кропченко - на них была обязанность сечь учеников; двое других, Цепка и Еловый, обыкновенно держали учеников за ноги и за голову во время сечения. Мертвая тишина настала в классе... Тавля побледнел и тяжело дышал. Скоро явился инспектор, огромного роста и мрачного вида. Все встали. Он, ни слова не говоря, прошелся по классу, по временам останавливаясь у парт, и ученик, около которого он останавливался, дрожал и трепетал всем телом... Наконец, инспектор остановился около Тавли. Тавля готов был провалиться сквозь землю.
- К порогу! - сказал ему инспектор после некоторого молчания.
- Я... - хотел было оправдаться Тавля.
- К порогу! - крикнул инспектор.
- Я заступался за него... он не понял...
Инспектор был сильнее всякого бурсака. Он схватил Тавлю за волосы и дал ему трепку; потом наклонил его за волосы лбом к парте, а другой рукой, кулаком, ударил ему в спину, так что гул раздался от здорового удара по крепкой спине, потом, откинув Тавлю назад, инспектор закричал:
- К порогу!
Тавля после этого не смел рта разинуть. Он отправился к порогу, разделся медленно, лег на грязный пол голым брюхом; на плечи и ноги его сели Цепка и Еловый...
- Хорошенько его! - сказал инспектор.
Захаренко и Кропченко взмахнули с двух сторон лозами; лозы впились в тело Тавли, и он, дико крича, стал оправдываться, говоря, что он хотел заступиться за Семенова, а тот не понял, в чем дело, и укусил ему руку. Инспектор не обращал внимания на его вопли. Долго секли Тавлю и жестоко. Инспектор с сосредоточенной злобой ходил по классу, ни слова не говоря, а это был дурной признак: когда он кричал и ругался, тогда криком и руганью истощался гнев... Ученики шепотом считали число ударов и насчитали уже восемьдесят. Тавля все кричал "не виноват!", божился Господом-Богом, клялся отцом и матерью под лозами. Гороблагодатский злобно смотрел то на инспектора, то на Семенова; Семенов не понимал сам себя: и тени наслаждения местью не было в его сердце, он почти трясся всем телом от предчувствия чего-то страшного, необъяснимою. Бог знает, на что бы он согласился, чтобы только не секли Тавлю в эту минуту. Тавля вынес уже более ста ударов, голос его от крика начал хрипнуть, но все он продолжал кричать: "Не виноват, ей-Богу, не виноват... напрасно!" Но он должен был вынести полтораста.
- Довольно, - сказал инспектор и прошелся по комнате.
Все ожидали, что будет далее.
- Цензор! - сказал инспектор.
- Здесь, - отзвался цензор.
- Кто еще сек Семенова?
- Я не знаю... меня.,.
- Что? - крикнул грозно инспектор.
- Меня не было в классе...
- А, тебя не было, скот этакой, в классе?.. Завтра буду сечь десятого, а начну с тебя... И тебя отпорю, - сказал он Гороблагодатскому, - и тебя, сказал он Хорю. Потом инспектор указал еще на несколько лиц. Гороблагодатский грубовато ответил:
- Я не виноват ни в чем...
- Ты всегда виноват, подлец ты этакой, и каждую минуту тебя драть следует...
- Я не виноват ни в чем...
- Ты грубить еще вздумал, скотина? - закричал инспектор с яростью.
Гороблагодатский замолчал, но все-таки, стиснув зубы, взглянул с ненавистью на инспектора.
