Философия - Илья Михайлович Зданевич
Дорога подымается и виляет. Башни довольно-таки развалились. Всадники в чалмах проносятся вскачь. На лужайке несколько стариков сидят и курят у кривоногого вяза. Поверх стены видны минареты. Не всё ли равно, куда идти, что делать, о чём думать, чем увлекаться, чем жить, лишь бы идти, лишь бы дышать, думать, увлекаться и жить. Всё пройдёт, не оставляя воспоминаний, говорил Синейшина. Прав Синейшина. Разве может он после этого чему-нибудь придавать значение. Нет, будем переливать из пустого в порожнее; Синейшина, он переливает из пустого в порожнее, Озилио – из пустого в порожнее, Хаджи-Баба тоже, Ильязд тоже, один Суваров делает вид, что делает дело. Суваров верит в деньги. Дурак. И я вот не верю, говорит Ильязд.
Им снова овладевает состояние полнейшего самодовления. Он знает, что всё пройдёт, изменится, и сам он, Ильязд, изменится, перестанет быть на себя похожим, станет совсем другим человеком, и одно только общее останется между ними, Ильяздами всех возрастов, один мост – самодовление. Он вдруг становится на руки, а потом бросается в бегство. Бежать в гору трудно, но он всё-таки бежит, как привык бегать на спортивной дорожке, потом спускается на какую-то лужайку и начинает бегать вокруг дерева. Озилио, Синейшина, Суваров, Баба, вот мой ответ, бегите вокруг дерева. Я бегу вокруг дерева, ты бежишь вокруг дерева, он бежит, мы, вы, они бегут вокруг дерева, ха-ха-ха, вокруг дерева. Айя София, беженцы, кемалисты, Советы, вокруг дерева. Бежим вокруг дерева.
Всякое слово, приходящее ему на ум, он повторяет множество раз. Ильязд пьян. «Я пьян, ты пьян, он пьян», – говорит он. И потом: «Пьян, пьян». И с дурной замашкой начётчика цитирует Хайяма.
Ильязд не заметил, сколько он прошёл пути. Его внимание привлёк цыганский табор, расположившийся около одной из башен. Вероятно, это и есть Новый Сад. Он приблизился к новым встречным.
Цыгане ничуть не отличались от цыган, какими они бывают повсюду. Но на этот раз они показались Ильязду знакомыми. Как же, это тот же табор, что три года назад стоял под крепостью Четырёх Церквей.
– Это я, – кричит Ильязд, – человек-ящерица, помните Четыре Церкви?
Его узнали.
– Ящерица! – кричат, бросаются навстречу, здороваются, приглашают войти в грязнейшие палатки.
Ильязд не даёт возможности даже расспросить его. Ящерице нужна помощь. Кто здесь есть, знающий ямы у мечети Ахмета?
Старые почитатели ищут среди кузнецов такового. Находят немедленно.
Ильязд приступил к делу с такой поспешностью, что цыганам пришлось подумать, он-де не случайно наткнулся на них, а пришёл уверенный, нарочно, по делу, что несомненно застанет своих старых знакомых после трёх лет и тысячи километров.
Ильязду нужны сведения по поводу ям в окрестностях Айя Софии. Цыгане ему объяснили, что, действительно, ещё недавно эти развалины находились в их распоряжении, но с некоторого времени там появились русские, захватили несколько дыр, и цыгане предпочли избавиться от новых соседей и перекочевали поголовно в Новые Огороды. Однако если Ильязд хочет знать, как там себя русские ведут, то кузнецы готовы, хотя предприятие это не из спокойных, дать провожатого, который знает все ходы и выходы и позволит разобраться.
Ильязд отложил посещение Озилио и провёл остаток дня в обществе своего нового знакомого[187].
Они вошли в город и отмахали пешком расстояние до Софийской площади. Цыган был необычайно спокоен, точно задание, на него возложенное, было вроде обязанностей проводника, и только. Но Ильязд, несколько часов тому назад в который раз проклявший своих соотечественников, теперь уверял себя, что накануне необычайных открытий.
Так как до сумерек было далеко, то остаток дня пришлось провести в окрестностях площади, в кофейне, убивая в народоведческих разговорах время. Когда ночь подобралась, то есть нельзя было бы различить белой нитки от чёрной, мимо кофейни медленно проплыла высоченная личность бена Озилио. Ильязд выбежал на улицу. Старик удалялся с голубем на плече, освещаемый огнём проезжавших мимо трамваев, точно идя навстречу Арктуру[188].
Цыган вышел следом за Ильяздом.
– Достаточно стемнело.
– Идём.
Они спустились по Диван-Йолу[189] и пересекли пустырь. Озилио уже восседал на своём углу. Ильязд был убеждён, что тот его видел. И несомненно знал, что затевается. Но Озилио не пошевельнулся, и Ильязд продолжал дорогу. Перейдя пустырь, свернули налево, приблизившись к ограде, расположенной за министерством тюрьмы. Цыган указал на курган и яму:
– Сюда, – и полез первым.
Ходы, по которым Ильязд и цыган пробирались, не представляли ничего особенного. Это были короткие коридоры или чаще просто рвы, полузасыпанные землёй остатки коридоров, чей свод обвалился, но и тут приходилось ползти, пачкаясь в отбросах и мусоре, чтобы не выдать своего присутствия. Невдалеке слышны были за оградой шаги тюремного часового-турка, усердно топавшего ногами, чтобы разогнать призраки ночи, тогда как подальше, за площадью, какой-то негр-часовой французский изредка принимался тянуть песню, но немедленно замолкал и после долгого раздумия начинал то же самое. Ильязду казалось, что они достаточно нанюхались гнилых овощей и человечьего кала, и он то и дело дёргал цыгана за ногу, вопросительно, но тот не останавливался, поворачивал только голову и скалил светившиеся фосфорическим светом остатки зубов. Затем они снова углубились в какой-то ход и начали быстро спускаться. Оглядываясь, Ильязд видел, что это была прямая труба, заткнутая в конце звёздами. Цыган остановился, прислушался, привстал – можно было привстать, взял Ильязда за руку, помог ему слезть с двух ступеней, увлёк его направо, в совершенный мрак, опять остановился, раздумывая или прислушиваясь, нашёл ощупью на стене новый ход, который опять пришлось проползти в совершенном мраке, но чувствуя по воздуху, что находится в помещении достаточно обширном. Показав Ильязду, что надо ощупывать стену, цыган вдруг споткнулся обо что-то, о дерево, судя по звуку. Тогда он заставил Ильязда присесть, взял его за шуйцу[190]
