Золотая решетка - Эриа Филипп
Взгляд Агнессы от флага скользнул к немецкому солдату, стоявшему на часах у реквизированного особняка, о чем ей еще вчера ночью сообщил Валентин. Часовой в каске и с автоматом на плече шагал взад и вперед вдоль кустов бирючины, росших за оградой дома номер шесть; он доходил до ворот, ведущих на детскую площадку парка Монсо, и иногда под ноги ему подкатывался резиновый мячик.
Агнесса вошла в парк и, держась подальше от этого часового, от этого флага, сразу взяла влево, к аллее, шедшей вдоль особняка Буссарделей. По совету тетки она направилась к станции метро Виллье, откуда можно было попасть в центр. Старая тетушка нарочно перечислила племяннице все те сюрпризы, которые встретятся ей на пути, чтобы та не вздумала удивляться на каждом шагу. Долина Монсо оставалась по-прежнему микрокосмосом Буссарделей, а парк Монсо среди оккупированного города - полем постоянных наблюдений тети Эммы.
И все же Агнесса узнавала свой парк, хотя цветов на клумбах не было, а с цоколей сняли статуи. Произошло это совсем недавно.
- Все бронзовое они увезли,- сообщила тетя Эмма.- Сколько ни ходи по нашему кварталу, остались только Александр Дюма и Густав Доре. А если дойдешь до Елисейских полей, то там обнаружишь только Клемансо, не помню чьей работы.
- А как же немцы ухитрились? - спросила Агнесса, стараясь представить себе эту сцену.- Снимали статуи ночью?
- Но это вовсе не немцы, кисанька! Официально снимали французы. "Французская служба по переработке металла" - вот как она зовется. Ох, оккупация благоприятствует расцвету чудесных профессий и прелестных должностей, как ты сама сможешь убедиться.
На полпути к ротонде Шартр Агнесса заметила среди широкой лужайки длинные рвы, скрытые под газоном, засыпанным опавшими листьями. Была суббота. В белесом свете дня молодежь, сливки лицея Карно или св. Марии, собралась на открымтом воздухе в нескольких шагах от укрытий; сдвинув кружком стулья они ораторствовали, готовые, однако, нырнуть под землю при первом же вое сирены, при первом же отдаленном сигнале противовоздушной обороны. Агнесса вспомнила о Жильберте и Манюэле, которые никогда не заглядывают в Латинский квартал; здесь она увидела хорошо знакомую ей буржуазную молодежь, противницу любого риска, не желавшую переносить бедствия своего времени и взявшую себе девизом: "Мы здесь ни при чем, это нас не касается!" Но еще мучительнее сжалось ее сердце, когда слева, по ту сторону высокой ограды, она заметила изгоев, о которых ей тоже рассказывала тетя Эмма: еврейских матерей с желтой звездой на груди; вот уже три месяца им было запрещено появляться в общественных парках, и они приводили сюда, на бульвар Курсель, детишек, чтобы те хотя бы поиграли поблизости от парка Монсо, откуда до них через решетку долетало свежее дыхание ветерка, отдаленные взрывы смеха, где ласкала глаз пышная зелень.
Пройдя из парка по авеню Веласкеса, она вышла на бульвар Мальзерб уже совсем в ином настроении духа. В метро она не спустилась, миновала станцию Виллье, свернула направо, бросила в почтовый ящик две межзональные открытки - одну в Пор-Кро, а другую в Кань, причем тут же подумала, что, пожалуй, сама приедет раньше, чем они дойдут, - потом оглядела бульвар, полого уходивший вдаль. Широкая пустынная мостовая, тротуары без обычной парижской толпы, полное отсутствие машин, ни одного такси на стоянках - все это придавало бульвару Мальзерб неожиданно огромные размеры, открывая глазу такую необъятную перспективу, какой Агнессе никогда не приходилось видеть. Если не считать единственного раза в детстве, когда во время каникул они направлялись из одного поместья в другое и им пришлось пересечь Париж, необитаемый, незнакомый Париж, затихший августовский город - до сих пор еще ей не забылась эта картина.
До встречи с тетей Эммой Агнесса в сущности была свободна, она намеревалась лишь зайти для несложной консультации к адвокату, которому не захотела предварительно звонить с авеню Ван-Дейка, предпочитая явиться наудачу. Она остановилась на углу улицы Монсо и повернулась лицом к сердцу Парижа, которое притягивало ее к себе. И она подумала, что, просидев двое суток в особняке Буссарделей под самыми благовидными и разумными предлогами, не старалась ли она, в сущности даже не отдавая себе в том отчета, отдалить свою первую встречу с оккупированным городом. Только в этот миг осознала она всю глубину своей любви к Парижу, глубокой, врожденной in.(щи, и вспомнила, что уже шесть поколений ее родных имеют право именоваться парижанами. Возвратившись из Соединенных Штатов, Агнесса вновь соединила свою судьбу с жизнью Парижа, ощущая ее как естественное свое бытие, прерванное силою обстоятельств на определенный срок; впрочем, тогда до ее сознания не сразу дошла эта истина, и не сразу она осознала свою отчужденность; тогда она не сразу поняла, что Париж - это ее родина, которая куда милее ее сердцу, крепче приросла к ее плоти, к ее ладоням, к ее стопам, чем та, большая, общая для всех французов. Она почувствовала это лишь сегодня: глядя на обезлюдевший бульвар, весь в ржавчине осени, весь во власти зловещих чар, Агнесса поняла, что она парижанка, как другие бывают верующими, и что в течение двух лет на своем огражденном от бурь острове она тосковала по Парижу более, чем по своей семье. Ей рассказывали историю одного далекого предка, родившегося при Людовике XVI - некоего Флорана Буссарделя, который, как утверждали, заложил основы семейного благосостояния, разбогатев на спекуляциях с земельными участками долины Монсо; про него говорили: "Его страстью были не деньги, не земли, а Париж". И она настоящая праправнучка этого человека. Она настоящая Буссардель в том, что есть у них хорошего. Незнакомое доселе волнение охватило ее, пронзило посреди застывшего в неподвижности Парижа, и она ощутила себя верным детищем этого города, ставшего ей матерью, города, из лона которого она вышла, с которым была и будет связана навеки и который был сейчас городом-страдальцем.
Агнесса двинулась в путь. Шла она размеренным шагом, как на прогулке. Уходя из дому, она надела туфли на мягкой каучуковой подошве; на мысе Байю она бегала в сандалиях, и ее кожаные туфли сохранились еще с тех времен, когда их можно было свободно купить в магазине; теперь она вдруг заметила, по ступает бесшумно, и странными казались ее неслышные тяги по асфальту, встречные женщины громко барабанили деревянными подошвами; и это стаккато, заполнившее весь город после возвращения тех, кто бежал в первые дни, стало привычным шумом парижских улиц, где уже не урчали автомобили. "У меня вид выскочки, - подумала Агнесса, - чего доброго, решат, что я купила туфли на черном рынке". Ее костюм из твида привлекал всеобщее внимание, и по всему видно было, что живет она в привилегированных условиях. Одним словом, сразу чувствовалось, что она из "неоков".
