Лео Перуц - Ночью под каменным мостом
Он обернулся и приказал следовавшему за ним слуге вернуться, встать около девушки и не спускать с нее глаз, куда бы она ни пошла, ибо он твердо решил узнать, кто была эта красавица, чтобы потом разыскать ее.
Слуга исполнил повеление. Он приотстал, спешился, передал коня своему товарищу и вернулся к девушке. Когда толпа стала расходиться, он пошел следом за ней по еврейским кварталам. Она явно спешила вернуться домой, ибо почти бежала, не оглядываясь по сторонам и не озираясь, но слуга не отставал от нее. Однако на одной из улочек, выходивших на площадь Трех Колодцев, на него налетели несколько разносчиков, предлагая ему свои товары, и пока он отбивался от них, девушка исчезла. Дальнейшие поиски были тщетными. Вот так случилось, что он не смог сообщить императору ничего более определенного сверх того, в каком месте еврейского города он потерял ее из виду.
Вначале император думал, что найти девушку будет не слишком трудно; не удалось сегодня -- получится завтра. Его слуга ежедневно ходил в гетто и обшаривал там все улочки, но больше ни разу не видел девушку.
Через некоторое время надежда вновь найти любимую покинула императора. Ему показалось, что она навеки потеряна для него. Но облик ее, ее лучистые глаза он так и не смог позабыть. Тоска одолела его -- ни днем, ни ночью не находил он покоя и утешения. И тогда, отчаявшись помочь своей беде, он приказал вызвать во дворец высокого рабби.
Он сообщил о встреченной им на пути еврейской девушке. "Не знаю, -жаловался он, -- как это случилось, но я не в силах ее забыть. День и ночь живет она в моей душе". Он описал ее внешность, и высокий рабби узнал прекрасную свыше всякой меры юную Эстер, только что ставшую женой Мордехая Мейзла.
Он посоветовал императору более не думать о ней, ибо в этом деле для него не может быть никакой надежды. Она теперь законная жена еврея и никогда не будет принадлежать другому мужчине.
Но император не хотел слушать его.
-- Ты доставишь ее, -- приказал он, -- ко мне в замок. Она станет моей возлюбленной. И не заставляй меня долго ждать, ибо я не могу более выносить ожидания. И так мне уже кажется, что я жду целую вечность. Я не хочу никого на свете -- только ее!
-- Этому не бывать! -- отвечал рабби Лоэв. -- Она не может пойти против заповеди Бога. Она жена еврея и не будет любовницей другого человека!
Когда император увидел, что высокий рабби вновь противится ему и не желает помочь, его охватил великий гнев.
-- Если я не найду у тебя послушания, а у нее -- любви, то я изгоню евреев, как неверный народ, из всех трех моих королевств и остальных земель. Такова моя воля, и, клянусь, я сделаю это, коль скоро поможет мне Бог!
Тогда высокий рабби пошел и посадил под каменным мостом на берегу Влтавы, вдали от глаз прохожих, розовый куст и кустик розмарина. И над обоими он произнес волшебные слова. И на кусте раскрылась алая роза, и цветок розмарина устремился к ней и прижался к ее лепесткам. И каждую ночь перелетала душа императора в цветок розы, а душа еврейки -- в цветок розмарина.
И с тех пор из ночи в ночь Рудольф грезил, будто прижимает к груди свою любимую, прекрасную Эстер, и ночь за ночью снилось Эстер, что она лежит в объятиях императора.
Голос ангела, в котором звучали недовольство и упрек, извлек высокого рабби из его раздумий.
-- Ты сорвал цветок розмарина, -- промолвил ангел. -- А почему ты не тронул алую розу?
Высокий рабби поднял к нему лицо.
-- Не мне, -- сказал он, -- дерзать на сердца королей, не мне испытывать, каковы их грехи. Не я дал в их руки власть над землями. Разве стал бы царь Давид убийцей и прелюбодеем, если бы Он, Всевышний, повелел Давиду остаться пастухом? А на ней греха не было... Потому я и отослал ее к Милосердному.
-- Жизнь детей человеческих, -- возразил ангел, -- и так бедна и обременена скорбью. Почему же вы отягощаете ее такой любовью, которая рушит ваш разум и делает нищим сердце?
Высокий рабби глянул с улыбкой на ангела, знающего тайные пути и тропы вышнего мира, но чуждого знанию путей человеческого сердца.
-- Скажи, -- спросил он, -- разве в самом начале времен сыны неба не искали любви дочерей человеческих? И не ждали их у колодцев и родников, и не целовали их в уста в тени дубов и олив? И не была ли прекрасна Наэма, сестра Тувалкаина, и видел ли ты когда-нибудь еще подобную ей?
Ангел Азаил опустил голову, и мысли его унеслись вспять за многие тысячи лет -- к праначалу времен.
-- Да, она была прекрасна -- Наэма, сестра кузнеца Тувалкаина, который ковал наконечники стрел и золотые цепи, -- тихо сказал он. -- Так прекрасна и мила была она, словно весенний сад в часы рассвета. Да, она была прекрасна, дочь Ламаха и Зиллы...
И когда ангел вспомнил любимую своей далекой юности, на его ресницах блеснули две слезы, и были они подобны слезам человеческим.
ЭПИЛОГ
На рубеже столетий, когда мне едва исполнилось пятнадцать лет, я посещал гимназию в Праге. Я был плохим учеником и постоянно нуждался в репетиторах. Тогда-то я в последний раз и видел пражское гетто, которое, впрочем, в те времена уже не называлось ни гетто, ни еврейским городом, а носило официальное название Йозефштадт. Оно до сих пор живет в моих воспоминаниях таким, каким было в те дни: прижавшиеся друг к другу дряхлые дома, находящиеся в последней стадии разрушения, надстройки и пристройки, загромождающие узкие переулки. Кривые и ломаные улочки, в паутине которых мне не раз случалось блуждать, потеряв всякие ориентиры. Крытые проходы без освещения, темные дворы, дыры в стенах оград, пещерообразные ниши, в которых лоточники устраивались со своим товаром. Колодцы с воротами и цистерны, из которых нельзя было пить сырую воду, потому что она была заражена тифом, дежурной болезнью пражской бедноты. И на каждом повороте, перекрестке, везде, куда ни кинь взгляд -- сплошная темная масса трущоб, где кучковались пражские подонки.
Да, я еще застал старый еврейский квартал. Трижды в неделю я пересекал его, чтобы попасть на Цыганскую, которая вела к речному берегу от Широкой -главной улицы гетто. Здесь, на Цыганской, под двускатной крышей дома "У известковой печи" обитал мой репетитор, кандидат медицины Якоб Мейзл.
Нынче, спустя почти полстолетия, у меня перед глазами отчетливо встает его каморка. Я вижу шкаф, который никак не хотел закрываться и обнаруживал перед посетителями два костюма, дождевик и пару высоких сапог. Я вижу книги и тетради, сваленные кипами на столе, на стульях, на кровати, даже на ящике для угля, а то и прямо на полу. На подоконнике стоят три цветочных горшка с двумя фуксиями и одной бегонией, арендованными, по словам моего учителя, у квартирной хозяйки. Из-под кровати выглядывает приспособление для снимания сапог в виде жука-оленя с могучими рогами. А на пятнистых, прокопченных табачным дымом и забрызганных чернилами стенах висят скрещенные эспадроны кандидата медицины Мейзла и пять его трубок с фарфоровыми головками, на которых яркими красками изображены миниатюры Шиллера, Вольтера, Наполеона, фельдмаршала Радецкого и Яна Жижки из Троцнова.
Последний визит в еврейский город явственней прежних запечатлелся у меня в памяти. Это было за несколько дней до начала летних каникул, и я с пачкой тетрадей в папке шагал через гетто, которое как раз в эти дни начинали сносить. К моему удивлению на углу Иоахимовой и Золотой я натолкнулся на широкие прогалы, появившиеся в результате работы стенобитной машины, и сквозь них я увидел улочки и переулки, ранее мне совсем незнакомые. Чтобы добраться до места, мне пришлось карабкаться через груды щебня и развалин, разбитых черепиц, шифера, погнутых жестяных труб, почерневших досок и балок, пробираться мимо разбитой ратуши и мусорных куч. Порядком запоздав, усталый и весь обсыпанный известкой и пылью, я наконец добрался до каморки кандидата медицины Мейзла.
По этой, а может, и еще по какой-то причине мой последний поход в гетто столь живо и отчетливо врезался мне в память. После обеда мой учитель показал мне подлинник завещания Мордехая Мейзла, перешедший к нему по наследству. Оба эти события -- разрушение гетто и ознакомление с легендарным завещанием -- показались мне взаимосвязанными. Они обозначили для меня ключевую точку в той истории, которую рассказывал мне по вечерам после занятий мой репетитор -- истории о сокровище Мейзла.
Это выражение я слыхал и раньше. Им в еврейской среде называлось имущество в виде золота, ювелирных изделий, домов, складов и лавок, наполненных товарами в рулонах, ящиках и бочках... "Добро Мейзла", "сокровище Мейзла" -- эти фразы означали не просто богатство, а избыток, изобилие. И когда мой отец объяснял, что не может пойти на расходы, которых от него ожидали по его доброте и покладистости, он обычно говаривал: "Вот если бы у меня было сокровище Мейзла!"
Из потертой кожаной папки, в которой, судя по ее виду, невесть как долго хранились документы и семейные письма, мой учитель извлек завещание Мордехая Мейзла. Оно было написано на листе in folio, сильно пожелтевшем, истертом и местами разорвавшемся -- документ, конечно же, множество раз читали, разворачивали и складывали вновь. Кандидат медицины Якоб Мейзл с великой осторожностью собрал отдельные куски воедино и начал читать.
