Магда Сабо - Дверь
— Ну что ж, это меня не пугает, — ответил он. — Эмеренц — женщина умная, вы скорее проиграете, чем выиграете в ее мнении оттого, что не решаетесь правду сказать. Ведь не на какую-то жалкую участь вы ее обрекаете. Пусть не самый счастливый конец, но все-таки благополучный. Ладно, скажу сегодня же. А с Шуту ни в какие разговоры не пускайтесь, с ней и здороваться не стоит после этого. И про нее скажу, про ее предательство. Ничего, это лучше всякого лекарства подействует: возмущение — оно сразу на ноги поставит. Ох, и влетит же ей от Эмеренц, посмей она заявиться к ней! Ладно, сделаю все, хотя, признаться, вы меня здорово разочаровали. Вдруг под самый конец самообладание потерять! Хорошо, хоть до сих пор держались молодцом.
Финал
Мне и перед похоронами родителей, и когда оперировали мужа приходилось уже проводить долгие тягостные часы. В подобном же напряжении лежала я и в комнате матери наедине с недвижной собакой, когда около шести вечера раздался звонок в дверь. Это была Аделька, в замешательстве сообщившая: невероятная вещь, но только к Эмеренц ее не пустили. Непонятно, что такое. На двери в палату табличка: посещения отменяются, и суп, который она хотела передать, сестра вернула. Эмеренц якобы не нужно ничего и к ней пока нельзя. Жену мастера тоже не пустили, ушла с полной сумкой. Я поняла: меч упал, время идти. Шуту — явно по собственному почину — вяло мела тротуар перед нашим домом; при виде меня лицо ее приняло выражение не столько виноватое, сколько испытующее. С таким, бывало, сдавала она карты у Эмеренц, гадая, кому что досталось. Слышала, вероятно, от Адельки о перемене в больнице и соображала, к выгоде это ее или невыгоде.
Две женщины с нашей улицы плелись с сумками мне навстречу от больницы. Обе озабоченные: вон как нахмурилось, холодный ветер треплет деревья. Может, из-за перемены погоды Эмеренц стало хуже? Может быть, поэтому не допускают к ней?.. Таких строгостей не было еще — даже когда, казалось, она кончается уже. Подите, подите к ней, вам, может, скажут.
Я поднялась, сняла воспрещающую вход табличку с дверной ручки (сестра видела, но лишь кивнула молча, получила, наверно, указание на этот счет). Входя, подумала: а ведь подполковник прав. Уж коли вторглась в ее жизнь, дерзнула выбить ножницы из рук Атропос[63], имей смелость в само обиталище Парок заглянуть. Лежавшая спиной к двери Эмеренц даже не обернулась, хотя походку мою знала не хуже Виолы. В отличие от вчерашнего лицо ее опять было прикрыто, но я ничуть не сомневалась: прекрасно она понимает, кто это.
Странная фигура безмолвно, отчужденно лежала передо мной тем пасмурным вечером при закрытых окнах, в которые постукивали ветки. Я подсела к ней с запретительной табличкой в руках. Мы обе молчали.
— Сколько кошек осталось? — раздался наконец из-под покрова глухой голос, такой же фантастически нереальный, как и ее невидимое лицо.
Что ж, теперь все равно.
— Ни одной, Эмеренц. Трех, кажется, нашли. Дохлых. Остальные пропали.
— Надо поискать. Прячутся где-нибудь в палисадниках.
— Хорошо, поищем.
Молчание. Только ветки скребутся в стекла.
— Соврали мне? Про уборку.
— Какая уж тут уборка, Эмеренц. С санэпидстанции сами все сделали.
— И вы позволили?
— Я не могла против закона идти. И подполковник не мог. Беда случилась, Эмеренц. Трагедия.
— Трагедия! Могли бы и попозже в парламент пойти. Или на другой день.
— Все равно ничего бы не вышло, даже если б дома остаться и не уезжать. Закон есть на этот счет. Постановление санинспекции, я же сказала. Его не отменишь.
— А вы, значит, уезжали? Где же вы были?
— В Афинах. На конгрессе. Забыли? Мы вам давно, еще раньше говорили. Нас в делегацию включили, нельзя было не поехать.
— Поехали, зная, что, может быть, не выживу?
Что было на это ответить? Молча следила я за капельками, сползавшими по стеклу. Да, действительно. Знала — и поехала.
Эмеренц неожиданно сдернула платок с лица. Смертельно бледная, она посмотрела на меня в упор.
— Что же вы за люди?! Вы с подполковником. Хозяин и то порядочнее. Не лжет, по крайней мере.
И на это трудно было что-нибудь возразить. Муж действительно никогда не лгал. Но и подполковник — честнейший человек, порядочнее не встречала. А я — я уж такая. Такая, что будь даже отец мой при смерти, все равно отправилась бы в Афины. Ибо греческий иностранный отдел по-своему истолковал бы отсутствие официально приглашенного. Ибо посылка меня за границу — жест (как и сама премия). Знак доверия страны, которое нельзя не оправдать. Ведь я — писательница, не может у меня быть личной жизни, как у актера, обязанного играть, что бы у него дома ни случилось.
— Ну ступайте, — негромко сказала Эмеренц. — И дома вы не купили, хотя как я просила, какой дорогой мебелью собиралась вам его обставить. И ребенка не завели, хотя я обещалась его вырастить. Ступайте, повесьте обратно эту дощечку, не видеть чтобы свидетелей моего позора. Дали бы умереть, как я решила, поняв, что не смогу больше работать по-настоящему. Тогда и с того света заботилась бы о вас. А так — глядеть даже не хочу. Идите.
Ага, верит, значит, все-таки в загробную жизнь. Дразнила только нас с пастором.
— Можете поступать, как знаете. Не способны вы любить. А я-то думала: вдруг все-таки можете. На такую вот жизнь меня обречь? И к себе еще взять, меня содержать? Ну и дура.
— Эмеренц!
— Идите, идите. Отправляйтесь. Выступайте там, на своем телевидении, пишите романы или опять в Афины поезжайте. И даже и не пробуйте меня отсюда взять, в первую же из вас ножницами запущу. Вот они, Адель оставила. Да что вы тут хлопочете за меня? Есть же дома призрения на свете. И государство наше — «лучшее из государств, право дает хоть целых два года болеть», как друг ваш, подполковник, говорит. Ну идите же. Некогда мне тут с вами.
— Эмеренц, вы бы у нас…
— У вас! Это вы-то хозяйство будете вести? Вы — меня содержать? Вы с хозяином? Да ну вас совсем. Один только там у вас человек — Виола.
Возле стоял нетронутый ужин, и раздраженным взмахом руки она чуть не столкнула тарелку на пол.
Я не посмела прийти ей на помощь: как бы ее ножницы в меня не полетели. Откинувшись навзничь, Эмеренц уставилась в потолок, а я, не прощаясь, мало что замечая кругом, ушла и на бегу под дождем ломала себе голову: как иначе, лучше можно было бы ей все объяснить? Но так ничего и не придумала.
Подсознательно я, вероятно, ожидала чего-то худшего от этой встречи, и спустя час немножко успокоилась. Но это обманчивое спокойствие недолго длилось, муж его нарушил. Расхаживая взад-вперед, принялся он рассуждать насчет сдержанности, хладнокровия Эмеренц, которое, дескать, ему не нравится; больше было бы в ее характере, если б вспылила. Углубиться в анализ ее душевного состояния не дал, однако, пес, который вдруг ни с того ни с сего словно ума лишился. С визгом стал царапаться в дверь, перевернул все ковры, потом с мордой в пене рухнул на пол — я уже думала, всё, кончается. Спешно вызвала ветеринара, как на то памятное Рождество. Пес, впрочем, его жаловал, и даже получая укол, выделывал перед ним разные трюки, показывал свое искусство. Но в этот раз даже не откликнулся, не привстал на его зов. Пришлось тому самому опуститься на колени. Так, нагнувшись и приговаривая что-то, пробежался от чуткими пальцами по Виолину хребту, поднялся, отряхивая коленки, и пожал плечами. Ничего, дескать не находит. Какой-то шок, сильный испуг. Окликнул пса еще, велел встать, сесть — тот не шевельнулся. Пробовал приподнять, но пес тут же завалился на бок, как парализованный. Расстались с тем, что завтра он снова его посмотрит, а на ночь можно глюкозы дать и детскую дозу какого-нибудь успокоительного. Ума, дескать, не приложу, что с ним такое приключилось.
Собираю ужинать; Виола отказывается вставать. Прошу: ну покажи, как ты меня любишь — не смотрит, валяется, растянувшись, тряпка-тряпкой, и вдруг взвывает не своим голосом, так что я застываю истуканом, выронив нагруженный поднос. Боюсь даже подойти: уж не взбесился ли, еще укусит. Не догадываюсь, не желаю понимать, что значит этот вой — даже когда муж оказывается рядом и, глянув на часы, вполголоса констатирует над останками ужина: четверть девятого. «Четверть девятого», — повторяю каким-то неестественным, клоунским голосом, будто телефонная трубка, сообщающая, который час. Четверть девятого, четверть девятого. При третьем моем повторе муж приносит мне плащ, я беру с ощущением полной нереальности происходящего. Что это со мной: твержу одно и то же, как попка. С ума схожу?.. И все отстраняю от себя, отвожу правду, как будто жизнь моя зависит от того, сознаюсь или не сознаюсь себе в том, что первым дал нам понять и по-детски безутешно оплакал пес.
В больничном коридоре было полно врачей, и доносился голос старшей сестры, говорившей у себя по телефону. При виде нас палатный врач сам, не дожидаясь расспросов, поспешил все сообщить. После моего ухода Эмеренц лежала вначале тихо, теребя свой платок и ничего не отвечая; это было еще в порядке вещей, к этому привыкли, она и прежде отделывалась от всех таким образом. Но часов около восьми, когда сестра зашла погасить свет, стала вдруг требовать немедля отправить ее домой. Там, мол, ее питомицы остались без пищи и надзора, надо по соседним домам, по палисадникам посмотреть. Стали ей объяснять, что сейчас это невозможно: вечер уже, нельзя оформить выписку, кроме того, не на что ее там положить. Тогда она резко, безапелляционно стала возражать, крича: хорошо, сама встану, пойду! Еще хватит сил немощь эту проклятую побороть! Не могу здесь оставаться, во мне, мол, срочная нужда. И действительно попробовала встать, но не удержалась, упала. Тут — или еще во время падения — и настиг ее подготовленный известием подполковника и моим посещением новый удар: тромбоз сосудов не головного мозга уже, а сердца, который и покончил с ней.
