Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс
В конце осени 1904 года легкая болезнь на две недели задержала меня в городе в нескольких сотнях километров от дома. Сама болезнь ничего из себя не представляла и, насколько мне известно, не имела никакого влияния на последующие результаты – кроме того, что я получил вынужденный отпуск и прочитал несколько величайших книг мира. Одной из них были «Отверженные». Эта книга произвела на меня глубокое впечатление, и я думаю, что благодаря ей у меня зародились мысли, позже ставшие целью столь всепоглощающей и ошеломительной, что мое слишком активное воображение пришлось приструнять здравым смыслом окружающих. Мольба Гюго о страдающем Человечестве, об отверженных мира сего глубоко отозвалась во мне. Она воскресила мое скрытое желание помогать больным. Более того, она вызвала всепоглощающее желание изобразить самого Гюго – написать книгу, которая вызовет сочувствие и интерес к тому классу несчастных людей, за которых я хотел и находил должным говорить. Я задаюсь вопросом, читал ли кто-то «Отверженных» с более сильным чувством, чем я. Днем я не закрывал книгу до тех пор, пока не начинала болеть голова, а ночью она мне снилась.
Решить написать книгу – одно; написать ее – к счастью для общества – совсем другое. Я с легкостью писал буквы, но вскоре понял, что ничего не знаю о ночных бдениях или даже о методах написания книги. Даже тогда я не пытался предугадать, когда же начну изливать свою историю на бумаге. Но месяцем позже член фирмы, в которой я работал, сделал замечание, которое вдруг послужило стимулом. Однажды, обсуждая со мной деловую ситуацию, он сообщил, что моя работа убедила его в том, что он не совершил ошибки, снова меня наняв. Разумеется, я был доволен. Я оправдал его ожидания раньше, чем надеялся. Я оценил и запомнил его комплимент, но в то время больше не обращал на него внимания. И только две недели спустя сила его замечания повлияла на мои планы. За это время она, видимо, проникла в какую-то подсознательную часть моего разума – часть, которая ранее имела надо мной такую власть, что повелевала всем моим существом. Но в этом случае она не повлияла на меня плохо. В одну неделю я был полон интереса к своей работе, а на другой не только не интересовался делами, но даже начал испытывать к ним неприязнь. Я был приземленным человеком бизнеса, а стал тем, чьим всепоглощающим стремлением было улучшить условия жизни психически нездоровых людей. Высокоморально рассуждая о гуманизме, я представлял свою жизнь искаженной и не приносящей удовлетворения в том случае, если я буду посвящать время высасывающей силы рутине коммерции.
Поэтому я сфокусировался на своем гуманитарном проекте – это стало неизбежным. В последнюю неделю декабря я начал подготавливать почву: посетил два заведения, в которых однажды был пациентом. Я приехал туда, чтобы обсудить определенные фазы реформы с администрацией. Меня приняли вежливо и выслушали с определенной долей почтительности, и это было очень приятно. Хотя я понимал, что довольно сильно увлечен предметом реформ, у меня не было такого же ясного взгляда на свою ситуацию, как у докторов. И я полагаю, что только эксперты в деле различения симптомов легкого умственного нездоровья могли заметить во мне нечто ненормальное. Я говорил о бизнесе так убедительно, как и обычно; даже на пике этой волны энтузиазма я имел дело с определенным банкиром, который в итоге заключил с нами большой контракт.
Посовещавшись с докторами – или же, скорее, продемонстрировав им себя, – я вернулся в Нью-Хейвен и обсудил свой проект с президентом Йельского университета. Он слушал терпеливо – больше ему ничего не оставалось делать – и очень удружил мне тем, что озвучил свое мнение в то время, когда я мог сделать неверный ход. Я сказал ему, что собираюсь немедленно посетить Вашингтон, чтобы заручиться помощью президента Рузвельта, а еще господина Хея – государственного секретаря. Мистер Хэдли тактично посоветовал мне не обращаться за помощью к этим людям до тех пор, пока я не проясню свои идеи. Мне хватило ума принять на веру его мудрое предложение.
На следующий день я поехал в Нью-Йорк, а 1 января 1905 года начал писать. За два дня я написал около пятнадцати тысяч слов – по большей части на тему реформ и того, как их произвести. Один из документов, сочиненных в то время, содержал помпезные и высокопарные слова, которые были предзнаменованием грядущего, хотя в тот момент я этого не знал. О своем проекте я писал так: «Орудие ли я Господне или игрушка в руках дьявола? Рассудит лишь время. Но в его ответе можно будет не сомневаться, если мне удастся хотя бы одна десятая хороших вещей, которых я хочу достичь… Все, что осуществимо в этот филантропический век, легко поставить на поток… Слушателю кажется, что я собираюсь сделать сто лет работы за день. Тут он ошибается, потому что я не так уж люблю работать. Я хотел бы заинтересовать в достижении моей цели стольких людей, что сотня лет работы могла бы быть сделана за долю этого времени. Искреннее сотрудничество приносит быстрые результаты, и как только вы запустите волну энтузиазма в море гуманности, а в основе этой волны будет гуманитарный проект огромного размаха, он распространится неумолимо, как всевозрастающий импульс, к концам Земли, что в достаточной степени далеко. Согласно доктору, многие мои идеи, касающиеся решения этой проблемы, на много лет опередили свое время. Я не спорю, но
