Роже Вайян - Бомаск
Помнишь, когда мама повезла нас с тобой детьми путешествовать, мы убежали из спального вагона и прошлись по вагонам и залам ожидания третьего класса. Словно зачарованные, смотрели мы, как люди дремлют на лавочке, склонившись головой на плечо незнакомого соседа, а то и просто храпят на полу. Они казались нам куда более "всамделишными", чем мамины знакомые. Как-то вечером на вокзале в Тулоне (мы возвращались тогда из Канн в Париж) мы с тобой глазели, как пассажиры третьего класса пьют воду у маленького фонтанчика на платформе; какой-то рабочий протянул тебе солдатскую кружку, ты залпом выпила ее до дна и бросила на меня тот победоносный взгляд, который я замечал у девчонок, считающих, что ими свершен первый в их жизни подвиг. Разве только наутро после ночи, впервые проведенной в объятиях любовника, у тебя был такой торжествующий вид. Мы рождены пассажирами первого класса, но в противоположность правилам, существующим на океанских пароходах, нам с тобой заказан вход в третий класс. А Красавчик чувствует себя на месте повсюду, даже в первом классе.
Дедушка мой также везде на месте, его нетрудно вообразить путешествующим в третьем классе. Он еще не оторвался окончательно от поколения тех Летурно, которые своим трудом завоевали себе право ездить во втором классе, а потом уж и в третьем. А я? Я благодарен Красавчику за то, что он со мной водится.
С тех пор как рабочие делегаты спорят с хозяевами как с ровней, с тех пор как коммунисты убедили рабочий класс (класс восходящие, как они говорят), что завтра он придет к власти, с тех пор как рабочие уже пришли к власти в огромной стране и каждый предпринимаемый этой страной шаг повергает в трепет кабинеты всего мира, наше с тобой дело проиграно. Раз механик мне ровня, на каком основании и с какой стати будет он чинить мою машину, если это ему не улыбается? Мы можем рассчитывать только на милость.
Рембо сказал: "Еще ребенком я восхищался неуступчивым каторжником, за которым навеки захлопнулись двери тюрьмы". Но рабочий ныне не каторжник, а наследный принц. Нам мало только восхищаться им - мы дрожим перед ним и воздаем ему почести.
За всеми моими занятиями, а их много: торчать в розарии, ходить на рыбалку с моим соперником, предаваться мечтам наяву, которые доводят меня до изнеможения и тем доказывают, как я хочу Пьеретту Амабль, - у меня совершенно не остается времени для работы. Зато при наших случайных встречах Таллагран выказывает мне куда больше почтения, чем раньше, ибо безделье входит в круг законных прав отпрысков финансовой аристократии. (Сам-то Таллагран путешествует во втором классе.) Нобле, который куда более реалистичен, оплакивает былые патриархально-предпринимательские традиции и выражает свое осуждение неодобрительным молчанием. Таллаграну и в голову не приходит, что мое безделье - действительно безделье; в его глазах - это досуг, необходимый высшему классу, классу организаторов. Вот кто поистине "почтительный". Дедушка смотрит на меня с насмешкой: когда его служанка доложила, что на коленкоровом полотнище, протянутом по фронтону Сотенного цеха, выведены слова "Рационализаторская операция АПТО - Филиппа Летурно", он спросил меня: "Операция? Почему операция? Что это еще за слова такие пошли? Ты что, в хирурги готовишься или в биржевики?" И он не разговаривал со мной целую неделю. А сейчас он доволен, что меня не проведешь. Он решил, что, пожалуй, я умнее, чем кажусь на первый взгляд.
Мне тебя ужасно недостает. Я так нуждаюсь в исповеднике. Целую тебя, как настоящую свою сестру, ту, что выпила воды из кружки рабочего в Тулоне.
Филипп.
ПИСЬМО XV
Натали Эмполи Филиппу Летурно
Август 195... г.
Почему я должна так гордиться тем, что выпила воды из кружки какого-то парня, когда в то время я уже целовала в губы не одного мальчика?
Итальянские друзья Бернарды все ночи напролет поют "Хорст Вессель" и прочие нацистские песни; мы с вечера забираемся в кабачок в баварском стиле, где развешаны по стенам отвратительно безвкусные деревянные блюда, на которых выжжены нравоучительные сценки, долженствующие прославить Берхтесгаден и прочие столь же почтенные местечки. Пьют мои собутыльники не меньше меня, но во хмелю быстро мрачнеют. Все дружно упрекают Муссолини за чрезмерную мягкотелость и под лацканом пиджака носят свастику. Если девицам из этой банды попадается немец, они готовы задушить его в своих объятиях. Сегодня в четыре часа утра один бывший летчик-истребитель (итальянец) вдруг томно забредил: "Дайте мне бросить атомную бомбу, дайте мне хоть раз бросить бомбу H - пусть даже на самого себя". Нужно сказать, что у этого "свирепого" мужчины есть любовница, лет на двадцать его старше, и, если он случайно взглянет на какую-нибудь женщину, мадам лупит его по щекам.
Я выложила этим героям не у дел несколько горьких истин. Сказала, что они трусы, потому что демонстрируют свою свастику только здесь, в дорогом кабаке, ибо знают, что рабочие сюда не пойдут и, следовательно, некому набить им морду. Сказала я также, что Франции повезло и она с помощью вьетнамцев, слава богу, избавилась от таких вот типов. Однако они все терпят, даже мое еврейское происхождение, так как счета оплачиваю я.
Все ночи я провожу с ними, потому что не люблю пить в одиночку... Я опротивела самой себе, так же как они мне опротивели и я опротивела им.
Даже скат меня возненавидел и не приходит больше на наши подводные свидания.
Ты меня возмущаешь своим угодничеством перед "восходящим классом". Как бы мне хотелось перенестись в Клюзо и показать тебе, как нужно завоевывать девушку, работница она или нет, и не беспокойся, я бы сумела преподнести тебе твою Пьеретту, еще тепленькую, и притом на моей постели.
Все же целую тебя со всей нежностью, на которую способна. И она ничуть тебя не обременит.
Натали.
ПИСЬМО XVI
Натали Эмполи Филиппу Летурно
Капри, сентябрь 195... г.
Уже пять недель от тебя ни слова. Неужели ты достиг "счастья"?
Где твоя мамаша? Признаться, я немного удивлена тем обстоятельством, что она не попыталась вновь добиться от меня подписи.
Мы с Бернардой сняли виллу на самом мысе, напротив материка, над проливом, где, по словам людей сведущих, некогда водились сирены, от чьего сладкогласного пения Одиссей залил себе уши воском.
Здешние берега привлекают и моего ската. Я видела его несколько раз. Рыбаки уверяют, что удар хвоста ската может быть смертельным.
Вчера, огибая небольшой мыс на глубине двух метров под водой, я вдруг столкнулась с ним, нос к носу. Я нажала на гашетку ружья. Стрела вонзилась между двух его плавников. Вдруг мой дружок повернулся и нырнул, увлекая за собой стрелу, веревку, арбалет и меня, грешную. Через голубоватую пелену воды я видела, как стремительно приближается ко мне светлое песчаное дно. Потом в ушах у меня зазвенело, и я вдруг вся как-то обмякла. Очнулась я у берега. Меня подобрали рыбаки.
Сегодня утром ездила в Неаполь за новым, более сильным арбалетом. А завтра утром - на подводное свидание!
Пиши.
Натали.
ПИСЬМО XVII
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, октябрь 195... г.
Я признался Пьеретте Амабль в любви. И представь, она даже не оскорбилась.
Вчера Красавчик привел меня в свой дом (как он выражается), желая показать мне фотографии верфей "Ансальдо". Пьеретта только что вернулась с работы. Она сидела за большим столом, заваленным папками, и что-то писала.
"А я привел Летурно, пусть посмотрит снимки верфей", - сказал Красавчик.
Пьеретта кивнула мне и продолжала писать. Вот уж кто действительно умеет чувствовать себя повсюду хозяйкой!
Владелец скобяной лавки, что напротив, позвал Красавчика и попросил помочь ему завести грузовичок.
"Подожди меня, - сказал Красавчик (мы уже перешли с ним на "ты"). Пойду посмотрю, что там такое".
Он усадил меня в плетеное кресло позади Пьеретты, дал мне отвратительную сигарету с золотым ободком, которые он обычно курит, и вышел.
И вот я наедине с Пьереттой, у нее дома.
"Пьеретта, вы сейчас решите, что я самый отъявленный негодяй".
"Что же вы еще натворили?" - спрашивает она не оборачиваясь.
А я, заметь, все сижу в этом плетеном кресле.
"Я тем более гнусен, что Красавчик - мне друг..."
Она вздрагивает, перестает писать, но все еще не оборачивается.
"Говорите", - сухо бросает она.
"Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились на том балу, который устроила ваша партия..."
"Только-то?" - говорит она.
Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой. Без негодования, без враждебности. Пожалуй, весело. И улыбка не насмешливая, а даже приветливая.
Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту улыбка исчезает с ее губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.
"Простите", - говорю я.
А меня шатает.
