Уильям Фолкнер - Притча
- Слушал, - сказал старый негр.
- Les Amis a la France de Tout le Monde, - сказал связной. - Просто верить, надеяться. Этого мало. Ничтожно мало. Исстрадавшиеся люди просто сидят вместе, верят и надеются. И этого достаточно? Как знахаря, когда вы больны: вы знаете, что он поможет исцелить вас одним лишь возложением рук, и не ждете этого; вам только нужно, чтобы кто-то сказал: "Верь и надейся. Не унывай". Но что, если звать знахаря уже поздно, что нужен хирург, уже привыкший к крови, потому что там льется кровь?
- Тогда Он подумал бы и об этом.
- Почему же Он послал вас не туда, а в этот дворец, где у вас горячая пища и чистая одежда?
- Может, Он знает, что я недостаточно смел, - сказал старый негр.
- А если бы Он послал вас, пошли бы?
- Я бы попытался, - сказал старый негр. - Если бы я справился с делом, и Ему, и мне было бы неважно, смелый я или нет.
- Верить и надеяться, - сказал связной. - О да, я прошел через нижний зал; я видел их; идя по улице, я совершенно случайно заметил полотнище над воротами. Шел я вовсе не сюда, однако я тоже здесь. Но не ради веры и надежды. Потому что человек способен вынести все, если он сохранил кое-что, некую малость: свою цельность как существа настолько крепкого и стойкого, чтобы не только не надеяться и не верить, но даже не ощущать в этом необходимости; настолько, чтобы крепиться, держаться до той вспышки, взрыва или чего бы то ни было, когда он превратится в ничто и все будет уже неважно, даже что он был крепким и держался до самого конца.
- Правильно, - спокойно и безмятежно сказал старый негр. - Видимо, завтра вам нужно возвращаться назад. Так, покуда есть время, идите, наслаждайтесь Парижем.
- Ага, - сказал связной. - Аве, Бахус и Венера, моритури те салютант? Ведь вы должны считать это грехом?
- Зло присуще человеку, зло, грех и трусость так же, как раскаяние и смелость. Нужно верить во все или не верить ни во что. Верить, что человек способен на все или ни на что не способен. Если хотите, можете выйти в эту дверь, чтобы ни с кем не встречаться.
- Благодарю, - сказал связной. - Может, мне как раз и нужно встретиться с кем-нибудь. Чтобы поверить. Не во что-то - просто поверить. Войти в нижний зал, чтобы бежать не от чего-то, а во что-то, ненадолго избавиться от солдатчины. Даже не глядеть на ваше полотнище, потому что, видимо, не все могут прочесть надпись на нем, а просто посидеть в одной комнате с этим утверждением, этим обещанием, этой надеждой. Если бы я только мог... И вы. И все. Знаете, в чем человеку труднее всего слиться с другими? Ну еще бы: вы только что сказали об этом. П дыхании.
- Пошлите за мной, - сказал старый негр.
- О да - если б я только мог...
- Понимаю, - сказал старый негр. - Вы тоже еще не готовы. Но, когда будете, пошлите за мной.
- Буду?
- Когда я вам понадоблюсь...
- Как вы можете понадобиться, если война окончится через год? Мне нужно только остаться в живых.
- Пошлите за мной, - сказал старый негр.
- До свиданья, - сказал связной.
Когда он шел к выходу тем же путем, в громадном, похожем на собор зале по-прежнему были люди, и не только те, кого он видел, но и новые, непрерывно идущие один за другим, даже не затем, чтобы взглянуть на полотнище с надписью, а просто немного посидеть в одних стенах с этим наивным и непобедимым утверждением. И он был прав: шел август, и во Франции были люди в американской форме, еще не боевые подразделения а одиночки, стажеры; к ним в батальон направили капитана и двух субалтернов, они зубрили подробности битвы на Сомме, учась, готовясь вести себе подобных на такую же бойню; он подумал: _О да, еще три года, и Европа будет опустошена. Тогда мы - и гунны, и союзники - перебросим войска на свежие заатлантические пастбища, на девственную американскую сцену, словно труппу странствующих менестрелей_.
Настала зима; впоследствии ему казалось, что это и в самом деле была годовщина Сына Человеческого; день выдался серый и холодный, серые булыжники Place de Ville блестели и рябили, словно камешки на дне ручья; он увидел небольшую, все увеличивающуюся толпу, подошел из любопытства и через сырые плечи цвета хаки увидел небольшую группу людей в небесно-голубой, погрязневшей в боях форме, их главный или казавшийся главным носил капральскую нашивку; чуждые, непривычные лица - во всяком случае, некоторые - были отмечены одинаковой растерянностью, словно эти люди достигли определенной точки, или места, или положения одной лишь смелостью и теперь не уверены ни в чем, даже в своей смелости; три или четыре явно чужеземных лица напомнили ему о французском Иностранном легионе, набираемом, по общему мнению, из европейских тюрем. И если они говорили, то умолкли, едва он подошел и был узнан; головы над сырыми плечами цвета хаки поворачивались, лица при виде его сразу же принимали испытующее, скрытное и настороженное выражение, знакомое ему с тех пор, как стало известно (видимо, от писаря-капрала), что он бывший офицер.
И он ушел. В канцелярии ему удалось узнать, что военных порядков они не нарушали; кое у кого из них дома находились в деревнях на территории английской зоны, и они с пропусками шли туда погостить. Потом, поговорив с батальонным священником, он даже догадался почему. Не узнал - догадался.
- Это штабная проблема, - сказал священник. - Так продолжается вот уже год или два. Сейчас о них, видимо, знают даже американцы. Они появляются с правильно оформленными пропусками в расположенных на отдых частях. Их знают и, разумеется, за ними следят. Все дело в том, что они не причинили... - и умолк. Связной не сводил с него взгляда.
- Вы хотели сказать "не причинили никакого вреда", - сказал связной. Вреда? - мягко спросил он. - Проблема? В чем же проблема, в чем вред, если люди на передовых думают о мире, думают, что в конце концов мы перестанем воевать, если большинство из нас захочет этого?
- Можно думать, но говорить нельзя. Это мятеж. Есть способы делать дела и есть способы не делать.
- Отдать кесарево кесарю? - сказал связной.
- Нося это, я не могу обсуждать данный вопрос, - сказал священник и коснулся короны на обшлаге рукава.
- Но вы носите и это, - сказал связной, указав в свою очередь на воротничок и черное V меж лацканами мундира.
- Да поможет нам Бог, - сказал священник.
- Или мы Богу, - сказал связной. - Кажется, время для этого уже настало. - И ушел. Близилась весна и очередное, последнее сражение, которое покончит с войной; он еще не раз слышал об этих тринадцати, слухи о них доносились из тылов (уже трех) армейских зон, за ними по-прежнему следили (уже) три отдела контрразведки, но no-прежнему безрезультатно, потому что они не причиняли никакого вреда, по крайней мере пока; и связной даже начал думать о них как об официально принятом и даже урегулированном компромиссе с естественной, извечной солдатской верой, что он по крайней мере не будет убит, так организованные партии шлюх посылаются в тыл для компромисса с нормальным, естественным мужским влечением; он (связной) думал спокойно и с горечью, как прежде: _Его прототип сталкивался лишь с естественным человеческим стремлением ко злу; он же сталкивается со всей медно-красной неприступностью генерального штаба_.
И когда он (снова был май, уже четвертый, который он видел из-под стальной каски; батальон два дня назад выступил на передовую, а он только что вернулся из штаба корпуса в Вильнев-Блан), снова увидел большой черный автомобиль; свистки сержантов и лязг винтовок, которыми солдаты брали на караул, раздавались так громко, что ему сперва показалось, будто машина полна французскими, английскими и американскими генералами, потом он увидел, что там лишь один генерал - французский; потом узнал всех: на заднем сиденье, рядом с генералом, первозданно голубую каску, чистую, не тронутую непогодой и попаданиями, словно неограненный сапфир, над римским лицом, и новенькую небесно-голубую шинель с капральскими нашивками, и парня в форме американского капитана на втором сиденье рядом с английским штабным майором; связной, отталкиваясь ногами, уверенно подкатил к машине, остановился за шаг до нее, потом слез с мотоцикла, шагнул вперед, щелкнул каблуками, звенящим голосом обратился к майору: "Сэр!"... потом по-французски - к французскому генералу-старику, командующему, судя по количеству звезд на фуражке, по меньшей мере армией:
- Месье генерал.
- Доброе утро, мое дитя, - ответил тот.
- Разрешите обратиться к месье сопровождающему вас священнику.
- Разумеется, мое дитя, - сказал генерал.
- Благодарю, мой генерал, - ответил связной, потом обратился к старому негру: - Вы снова потерпели с ним неудачу.
- Да, - сказал старый негр. - Он еще не совсем готов. И не забывайте того, что я сказал вам в прошлом году. Пошлите за мной.
- И вы не забывайте того, что сказал вам я, - ответил связной, шагнул назад и снова остановился. - Но, во всяком случае, я желаю удачи вам; он не нуждается в этом, - сказал связной, снова щелкнул каблуками, откозырял и сказал майору или, может быть, никому тем же звенящим и пустым голосом:
