Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы - Чарльз Брокден Браун
Все эти монахи, в том числе и мой избавитель, которого звали Каледро, были фанатичны и скаредны. За их видимой добротой скрывалось стремление обратить в свою веру очередного еретика. Они без устали изобличали мои заблуждения и готовы были держать меня в плену сколь угодно долго в надежде добиться своей цели. Если бы моя судьба была в их власти, я никогда бы не покинул монастырь и в конце концов либо стал бы таким же религиозным фанатиком, либо свел счеты с жизнью, дабы не оказаться жертвой их благонамеренного гонения. Между тем Каледро, хоть и был столь же искренен в вере и упрям в намерениях, видя мою непреклонность, использовал свое влияние, чтобы даровать мне свободу.
Благодаря его стараниям монахи после многих отсрочек все же согласились переправить меня в Опорто[4]. Ехать надо было по горам в открытой повозке под палящим солнцем жаркого лета. Монахи пытались отговорить меня от этой затеи ради моего же блага, потому что человек в столь плачевном состоянии мог и не перенести тяжелого путешествия, но я готов был на все, лишь бы вырваться из заточения. Даже смерть казалась мне предпочтительней, чем оставаться узником португальского монастыря. Кроме того, я нуждался в лечении и надеялся на врачей из Шотландии или Франции, коих можно было найти в городе. Я настаивал на отъезде с таким упрямством и так яростно, что они наконец пошли мне навстречу.
От монастыря до Опорто не больше девяноста миль пути, но мы ехали целую неделю. Места по дороге были пустынные и глухие. Тряска усиливала и без того жестокие боли, на каждой остановке сопровождавшие меня люди говорили, что до следующей я не дотяну. Их отрядили в эту поездку без учета особенностей характеров. Дикие и бесчеловечные, они жестокостью обращения со мной стремились ускорить мою смерть. И сознательно растянули на неделю путешествие, которое можно было осуществить за четыре дня. И, конечно, пренебрегли полученными в монастыре указаниями по поводу моего содержания и питания. От них, равно как и от крестьян, считавших меня еретиком, я претерпел множество издевательств и оскорблений. До сих пор удивляюсь, как, будучи не самым сильным человеком, к тому же изнуренным недугом, я сумел все это вынести. Несмотря на тяготы пути, страдания и боль, мне все-таки удалось добраться до Опорто.
Вопреки инструкциям Каледро, мои провожатые привезли меня не в монастырскую больницу, а в общественную, где сбросили с повозки прямо на землю перед воротами, после чего с проклятиями удалились, предоставив мне самому о себе позаботиться. Там я и провел всю ночь. Когда наутро меня обнаружили и внесли внутрь, то не сразу смогли разобрать, жив я или мертв.
Придя в сознание, я попытался втолковать персоналу больницы, чтобы ко мне привели кого-нибудь из английских торговцев. В моем состоянии сделать это было довольно трудно. Я так ослабел, что не мог отчетливо произносить слова, вдобавок говорил с сильным акцентом, и меня никто не понимал. И потом, вероятность моей скорой кончины, не способствовавшая внимательному ко мне отношению, сделала окружавших меня людей равнодушными к желаниям и просьбам умирающего.
Я не буду подробно описывать свои злоключения, скажу лишь, что на меня обратил внимание один француз, из любопытства заглянувший в больницу. Он позвал ко мне английского торговца, а тот привел человека, некогда жившего в Америке, который, как оказалось, слышал обо мне от наших общих знакомых. Благодаря их вмешательству меня перевезли из больницы в частный дом. Ухаживать за мной поручили корабельному врачу, шотландцу, и за семь месяцев мое здоровье полностью восстановилось.
Из Опорто я на американском корабле добрался до Нью-Йорка. Лишившись всей своей собственности, я уповал на чек, оставленный на хранение Уолдгрейву, с которым должен был немедленно связаться, чтобы, получив деньги, оплатить долг по контракту и иметь средства на пропитание. Однако в Филадельфии, куда я срочно прибыл, мне сообщили, что мой друг умер. Это случилось спустя значительное время после отправки чека, так что я оплакивал только потерю друга. Что касается денег, то у меня не было ни малейших сомнений в их целости и сохранности, ибо я полагал, что либо в завещании, либо в каких-то других бумагах есть распоряжения на этот счет с указанием моего имени.
Я разыскал многих наших общих знакомых, но они понятия не имели о завещании Уолдгрейва и смогли поведать мне лишь странную историю его гибели, а еще сообщили адрес, по которому он тогда проживал. Я нашел нужный дом и выяснил, что он жил там довольно обособленно, вдвоем с сестрой. Когда соседи рассказывали мне о нем, я понял, что они совершенно его не знают. В их поведении и манере говорить не было даже намека на добрососедские отношения, а в елейности тона явственно слышался оттенок предубеждения и зависти. По их словам, сестра Уолдгрейва уехала, а куда и надолго ли, не соизволила сообщить, да им до этого и дела не было. Она, мол, слишком высокомерна для своего положения и, хоть внешне недурна, умом не блещет, любит, когда перед ней преклоняются. Меня не очень интересовало мнение этих людей о сестре Уолдгрейва, но они обмолвились, что у нее были причины покинуть город и скрывать место своего пребывания. Некоторые вещи трудно утаить, говорили они, единственный способ – исчезнуть с глаз долой.
С сестрой Уолдгрейва я никогда не встречался, хотя, конечно, знал о ее существовании. И если бы не откровенная грубость и озлобленность соседей моего покойного друга, я вообще пропустил бы мимо ушей их нелицеприятные замечания о ней. Ее человеческие качества меня мало заботили, но мне необходимо было выяснить, куда она уехала, поскольку кто, как не его сестра, может быть в курсе последних распоряжений Уолдгрейва. Однако соседи выказали полное невежество по этому вопросу и даже не смогли или не захотели назвать хоть кого-нибудь, кто был бы осведомлен лучше, чем они. Лишь под конец разговора у меня снова забрезжила надежда, когда они вспомнили, что после смерти Уолдгрейва его сестру часто навещал некий человек по имени Хантли, который живет где-то в сельской местности недалеко от Делавэра. По их словам, она
