Торгни Линдгрен - Вирсавия
И когда Адония велел трубить трубами, и избрал сам себя, и думал, что он царь, — тогда я пошла к Давиду. И был со мною Нафан, он возвратился сюда, я намеренно призвала его только ради этого, Нафан сказал мне: да, ты — тот, кто.
И я вошла к Давиду и сказала:
Помнишь ли, как дал ты мне клятву, что Соломон будет тем, кто придет?
Да, сказал Давид. Помню.
А теперь, вот, Адония воцарился, сказала я. И ты не знаешь о том.
Я — царь, сказал Давид.
Адония затрубил трубою и велел призвать к себе всех царских сыновей, он заколол тучных тельцов и овец для праздника воцарения, священники и Иоав тоже с ним.
В эту минуту вошел Нафан, он стоял у двери, я сказала ему: войди, когда я произнесу имя Иоава.
Зрение царя теперь очень притупилось, и я сказала: вот, пророк Нафан здесь.
И Давид сказал: пророк Нафан.
Господин мой царь, спросил Нафан, сказал ли ты, что Адония — тот, кто придет после тебя? Повсюду в городе я слышу крики: «Да живет царь Адония!» И у источника Рогель готовятся к празднику воцарения, и ни меня, ни Вирсавию, ни Соломона не пригласили туда. Не сталось ли это и вправду по воле господина моего царя?
И Давид сказал:
Позовите ко мне Вирсавию!
И я сказала:
Я еще здесь.
Я обещал тебе и клялся, сказал он, я помню, то была ночь, которая отвратительно пахла кровью, ночь в палатке из ослиных шкур, мы были одни и полны хмельной любовью, и тогда я обещал, что Соломон будет тем, кто придет, то была ночь, когда ты убила Шеванию, мне никогда не забыть ее.
Ты знал? — спросила я.
Как же я мог не знать этого? — сказал он. У тебя не было выбора, бедный отрок сам во всем виноват.
Шевания? — сказал Нафан, ведь он ничего не знал.
Да, сказала я, Шевания.
Тогда я думал, что все мои обещания как дуновение ветра, сказал царь. Я думал, будто могу обещать что угодно. Потому и поклялся клятвой.
Да, сказала я. Этого я никогда не забуду.
Но Господь взял меня в руку Свою и вновь поднял меня на престол. И Он превратил дуновения мои в бури, а клятвы мои — в скалы.
Да, сказала я. Скалы.
Вот почему Соломон — тот, кто придет, он сядет на престоле моем после меня и будет сидеть на царском муле, и первосвященник Садок и пророк Нафан помажут его в грядущего царя над Израилем.
И мы все сказали: аминь.
И Соломон был помазан, и сел на царского мула, и весь народ в Иерусалиме восклицал: да живет царь Соломон! И играл народ на свирелях и рассыпал под ноги ему пальмовые листья, и Адония очень испугался, нет, он даже мнимым царем не был, он сразу поспешил к скинии Господней, и бросился к жертвеннику, и ухватился за роги его, ибо там никто не мог его убить.
И я сказала Соломону: от него тебе ничего опасаться не надобно, отпусти его, поклянись ему своею клятвой, что не убьешь его. И Соломон дал ему свою клятву, и Адония с миром ушел в дом свой, в дом Авессалома.
Давид же призвал Соломона к себе и объяснил ему, кого должно умертвить мечом; вот, скоро я отойду в путь всей земли, сказал он Соломону, ты же будь тверд и будь мужествен. Прежде всего Иоав, всю жизнь свою он ходил по колено в крови, он умертвил Амессая, военачальника, и он умертвил любимого сына моего, отрока Авессалома, и потому не отпусти седины его мирно в преисподнюю. Далее, не оставь безнаказанными тех, что злословили меня тяжким злословием, когда Авессалом обманом свергнул меня с престола, тех, что потом благословляли меня и плакали от любви, когда я возвратился, ты знаешь, что тебе сделать с ними, чтобы низвести седину их в крови в преисподнюю.
Все это Соломон должен был исполнить, когда царь умрет.
Да живет царь вечно, да умрет он скоро!
Он прекратил большие вечерние трапезы. Мемфивосфей погружен в глубокий сон, а если пробуждается порою, подле него всегда слуга с чашею вина.
После того как прекратил царь вечерние трапезы, он все больше худел, ел он теперь разве что немного жертвенного мяса в скинии, жевал кусочки вареного мяса, члены его отощали, кости прилипли к коже, чрево опало, и зубов не осталось.
Соломон каждый день упражняется на кинноре, царю Давиду нравится слушать его игру. Петь царь Давид более не может и все-таки поет. Кадык его, похожий на рог жертвенника, прежде трепетал от пения диковинным образом, и он походил на павлиньего голубя, теперь же горло только дрожит, издавая странно надтреснутый, дребезжащий звук. Он делается все меньше, скоро ты, писец, не сможешь удержать его в маленьких силках твоих письмен.
Иоав еще ходит по дому, он знает, что обречен смерти, каждый день он приносит жертвы в скинии Господней, он чувствует над собою страшную тяжесть Господа, плечи его согнулись, походка стала шаркающей и спотыкающейся, Бог начал прижимать его к земле, ведь он знает, каков Бог.
Мне Иоав каждый день дарит смоквы, у него есть сад со смоковницами у подножия Кармила, он знает, что я люблю смоквы более всякой другой пищи. И он преподносит их будто жертву, которая неким образом могла бы оказаться полезной для него, первые смоквы, и смоквы осенние, и лепешки со смоквами, именно от смокв тело мое тяжелеет и внушает все больше почтения.
Тех десять жен, которые не последовали за нами в Маханаим и которыми Авессалом овладел в священном своем безумии, царь велел запереть в женском доме, никому не дозволено ни входить туда, ни выходить, еду им подают через отверстие в двери, они должны жить как вдовы, говорит он, это я так сказала, они скорбят по Авессалому, еду им ставят каждый день, но, быть может, все они уже умерли.
Иногда царь спрашивает:
Где Шафан? Я хочу, чтобы он играл мне. Шафан, отрок.
Тогда Соломон идет к нему и играет, и царь говорит: не забывай своих упражнений, Шафан! Музыка должна течь из-под правой твоей руки как священный елей и птичий щебет!
_
И вот поразил царя Давида телесный озноб, пронизывающий до костей. Случилось это в месяце зифе, когда всем остальным зной казался невыносимым. Сон удалился от него, и он все более напоминал видом одинокую птицу на кровле.
Его покрывали многими овечьими шкурами, теми, какими прежде махали пред лицом Господа, однако же царь непрерывно трясся и дрожал от холода.
А вино, которое Мемфивосфею щедро дарило тепло и сон, царь даже проглотить не мог, вытекало оно из углов рта.
И Вирсавия сказала: женщина — самое теплое из всех сотворенных существ, пусть поищут ему женщину в самом жарком возрасте.
Ибо знала она: цари и боги пробуждались к новой жизни, даже восставали из мертвых в искрящемся жаре, излучаемом юностью.
И нашли Ависагу Сунамитянку, Соломон нашел ее и нарек Суламитою по городу, где он отыскал ее. Люди говорили, что иссохшие деревья, которых она коснулась, через десять дней давали плоды и что бесплодные ослицы тотчас делались стельными, если она похлопывала их по ляжкам, вот потому-то Соломон и захотел увидеть ее, купцы вавилонские говорили, что подлинное ее имя Иштар, однажды ее вывели в пустыню, и в следах ее возросли цветущие розовые олеандры.
Когда Соломон увидел ее, он сей же час понял, что способна она исцелить царя; если же озноб в его теле противостанет Суламите-Ависаге — значит, царь неисцелим. Была Ависага смугла, ибо солнце опалило ее, а была она поставлена стеречь виноградники, зубы ее были как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, волоса длинные, черные и блестящие, а груди высокие, с острыми сосцами.
И легла Ависага Сунамитянка с царем, забралась под гору овечьих шкур, и те, что стояли поблизости, якобы слышали, что шептала она имя Фамари, а когда пальцы ее тронули лепешку из смокв, что лежала на гноящейся ране на шее царя, выросла из лепешки ветвь смоковницы с пышной листвою.
Двадцать восемь дней, все время чистоты своей, оставалась она подле царя.
Но он не познал ее, нет, когда увядшие руки его ощупывали ее тело, он не мог различить ее члены, он уже не знал с уверенностью, что есть груди, и чрево, и стыд, не помнил, для чего потребны эти разные члены, озноб сделал его пальцы слепыми.
И когда на двадцать восьмой день встала Ависага Сунамитянка с постели, царь Давид по-прежнему дрожал от холода, но с того боку, где прикасалась к нему Ависага, кожа его сделалась морщинистой и иссохшей.
Тогда Вирсавия приказала всем покинуть царский покой. И сняла она свои одежды и сама легла с ним.
В скором времени дрожь его утихла, и страшный холод отступил от его плоти. Вирсавия лежала на левом боку, Давид прижался к ней, как новорожденный ягненок к овце, заполз в ее тепло, будто младенец.
Будто тепло это было поистине единственно божественное, что воспринял он в жизни своей.
А она ощущала, как он исхудал, колени его, и таз, и локти врезались в ее плоть, будто оленьи рога, и она осторожно приподняла его голову и положила себе на плечо, чувствуя его дыхание на мочке уха.
И впервые за долгое-долгое время она услышала его голос.
