Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис
XII. Оружие и добрая дружба
La companie, de tant d’hommes vous plaist, nobles, jeunes, actifs; la liberte de cette conservation sans art, et une façon de vie masle et sans cérémonie.
Монтень[100]
Все повторяется: дни в Букхеме, словно длинные и прекрасные каникулы, подходили к концу, впереди маячил вступительный экзамен, а за ним, словно мрачный учебный год, – армия. Хорошее время казалось особенно дивным в эти последние месяцы. Я помню, например, как славно купался в Донегале. Плавал на доске – это был не нынешний сёрфинг по правилам, а резкие подскоки и падения, игра, в которой огромные, изумрудные, грозные валы всегда выходят победителями и – лучшая из шуток, страх и радость разом – оглянуться и запоздало увидеть за спиной гребень такой высоты, что непременно постарался удрать, если б заметил его издали. Но волны громоздятся, высятся одна над другой, внезапные и непредсказуемые, как революция.
В конце зимнего семестра 1916 года я отправился в Оксфорд сдавать экзамен на стипендию. Те, кто проходил это испытание в мирное время, не могут даже вообразить, с каким безразличием я отнесся к нему. Конечно, я понимал, как важно для меня поступить. Я уже знал, что, кроме университета, я больше нигде не сумею работать, и поставил всю жизнь на карту в такой игре, где из сотни выигрывает один. Много лет спустя я нашел письмо, которое Кёрк написал тогда отцу: «Из него можно сделать писателя или ученого, больше он ни на что не годится. Придется вам с этим смириться». Я и сам это знал и порой ощущал страх. Но судьбоносность экзамена заслоняло другое соображение: получу я стипендию или нет, в ближайшем году мне предстоит армия. Даже более оптимистичный человек, чем я, вряд ли посоветовал в 1916 году будущему пехотному прапорщику растрачивать нервы в раздумьях о своей послевоенной жизни, – чересчур вероятно, что этой жизни вообще не будет. Я как-то попытался объяснить это отцу, в очередной раз понадеявшись прервать искусственный ход наших «бесед» и рассказать ему, чем я на самом деле живу. Как всегда, я потерпел неудачу. Отец напомнил о необходимости сосредоточенного труда, о немалых расходах на мое обучение и о полной невозможности помогать мне материально после окончания курса. Бедный отец! Он и впрямь был несправедлив ко мне, если думал, что к числу моих многочисленных пороков относится недостаток усердия. Я недоумевал: неужто он считает, что эта стипендия так много значит для меня, когда речь идет о жизни и смерти? Наверное, он постоянно тревожился из-за возможной смерти – своей ли, моей, неважно, – и эта мысль, источник эмоций, не могла стать для него чисто логической посылкой, разумным доводом в рассуждении. Как бы то ни было, наш разговор опять не удался, корабль разбился все о те же скалы. Отец очень хотел, чтобы я во всем доверял ему, – и никогда не умел меня выслушать. Он не мог замолчать сам и освободить свою душу, чтобы воспринять мои слова, – он внимал лишь собственным мыслям.
Моя первая встреча с Оксфордом вышла довольно комичной. Заранее о квартире я не позаботился, весь мой багаж умещался в одном чемодане, и со станции я пошел пешком искать дешевое жилье или гостиницу, ожидая увидеть по пути пресловутые «дремлющие башни»[101]. Увы, меня ждало разочарование. Я понимал, что невыгодно входить в город со стороны вокзала, это не лучшее его лицо, но по мере продвижения я все больше удивлялся. Неужто вереница дешевых магазинчиков и была Оксфордом? Я шел и шел, надеясь на встречу с Красотой за ближайшим поворотом и размышляя о том, что Оксфорд куда больше, чем я думал. Наконец, я прошел город насквозь. Дальше было чистое поле – я обернулся и увидел вдали шпили и башни, поистине прекраснейшее из зрелищ. Оказывается, я вышел со станции не в ту сторону и блуждал по жалкому пригороду. Тогда я и не догадывался, что эта ошибка – аллегория моего жизненного пути. И вот я устало вернулся на станцию, понапрасну стерев ноги, нанял извозчика и попросил «отвезти меня куда-нибудь, где сдают комнаты на неделю». Как ни странно, мне повезло, и вскоре я уже пил чай в уютной гостинице. Этот дом по-прежнему стоит на углу Мансфилд-роуд и Холивелла. У меня был общий кабинет с другим абитуриентом, из Кардиффского колледжа, – он утверждал, что архитектурно этот колледж превосходит все, что есть в Оксфорде. Меня страшила его ученость, а в прочем он был приятный малый. Больше мы не встречались.
Было холодно, на следующий день пошел снег, превративший витражи в праздничные торты. Экзамен сдавали в большом зале – мы сидели и писали, не снимая пальто, не снимая даже перчатку с левой руки. Ректор (старый Фелпс) раздал экзаменационные листы. Я почти не помню, что я писал, но полагаю, что в специальных знаниях по классической литературе многие соперники превосходили меня, а преуспел я за счет общих знаний и умения рассуждать. Мне казалось, что я написал очень плохо. Долгие годы (тогда они ощущались как долгие) у Кёрка излечили меня от приобретенного в Виверне снобизма, и я уже не ожидал, что другие не знают того, что известно мне. Мы писали эссе по какой-то цитате из Джонсона. Я несколько раз перечитывал Босуэлла и мог вернуть цитату в родной контекст, но не думал, что это (или поверхностное знакомство с Шопенгауэром) мне поможет. На самом деле подобное состояние разума благотворно, хотя сперва оно и пугает. Выходя из зала после экзамена, я слышал, как кто-то сказал приятелю: «Я запихал туда и Руссо с “Общественным договором”». Я перепугался: в «Исповедь» я заглядывал (вряд ли себе на пользу), но об «Общественном договоре» понятия не имел. В начале экзамена симпатичный мальчик из
