Джон Голсуорси - Девушка ждёт
– Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, – получше свинины. Не вставайте, не надо!
Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.
– Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.
– До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.
Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на «безбрежных просторах прерий»! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, – ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь – мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, – так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета – аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость…
После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.
– Да, скажу я вам, – заявила проницательная Флер, – ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпингхоллу до вашей глуши.
– Плесень веков, а?
– Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, – одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель – слишком уж вы будничны, – а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас – от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца – у Форсайтов, – может, и были корни, но у них нет чувства долга, – во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга – это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.
– Что же мне прикажете делать?
– Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, – то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, – я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.
– Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.
– А я нет, – весело сказала Флер.
– По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.
– Главное – никогда не доводить до решающей минуты.
Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.
– Вы же не видели Ферза, – сказала она, – а потому и не понимаете, как его жаль.
– Сантименты, моя дорогая. А я не сентиментальна. Мне почему-то кажется, что у вас есть прошлое, Флер; а не будь вы сентиментальны, его бы у вас не было.
Флер кинула на нее быстрый взгляд и нажала на акселератор.
– Пора зажечь фары, – сказала она.
Весь остаток пути Флер говорила об искусстве, литературе и других отвлеченных предметах. Было уже около восьми, когда машина остановилась на Окли-стрит.
Диана была дома; она уже переоделась к ужину.
– Динни, – сказала она, – его нет.
Глава двадцать пятая
Простые слова, но какие зловещие!
– Когда вы сегодня утром уехали, он был вне себя, – вообразил, будто мы устроили против него заговор.
– Так оно и есть, – прошептала Динни.
– После отъезда мадмуазель он расстроился еще больше. Скоро я услышала, как хлопнула наружная дверь, – с тех пор он не возвращался. Я вам не говорила, но вчера я пережила страшную ночь. Что, если он не вернется совсем?
– Ах, Диана, как бы это было хорошо.
– Но куда он девался? Что делает? К кому он мог пойти? Господи! Как это ужасно.
Динни в страхе глядела на нее.
– Простите, Динни! Вы, верно, устали и проголодались. Давайте поскорее ужинать.
Они поужинали в «логове» Ферза – красивой комнате, отделанной зелеными панелями с золотистым оттенком, но их не покидала тревога. Мягкий свет падал из-под абажуров на открытые шеи и руки, на фрукты, цветы и серебро. Пока не вышла горничная, они говорили о посторонних вещах.
– У него есть ключ? – спросила Динни.
– Да.
– Давайте позвоним дяде Адриану?
– Что он может сделать? Если Рональд придет и застанет здесь Адриана, будет только хуже.
Алан Тасборо говорил, что приедет сразу, если он нам понадобится.
– Нет, давайте сегодня никого не звать. А завтра посмотрим.
Динни кивнула. Ей было страшно, но больше всего она боялась показать свой страх, – ведь она здесь для того, чтобы своим спокойствием придать силы Диане.
– Пойдемте наверх, спойте мне, – сказала она наконец.
Наверху, в гостиной, Диана спела «Ветку тимьяна», «Юрские утесы», «Убирали в поле ячмень», «Замок Дромор»; все было так красиво – и комната, и песни, и певица, – что Динни охватило какое-то блаженное состояние. Она даже задремала, но вдруг Диана перестала играть.
– Слышите? Внизу стукнула дверь.
Динни встала и подошла к роялю.
– Играйте, не говорите ему ничего, не подавайте вида, что волнуетесь.
Диана заиграла и запела ирландскую песню: «Неужели мне быть в цепях, а тебе на воле». Дверь в гостиную открылась, и в зеркале напротив Динни увидела, как вошел Ферз и остановился, прислушиваясь к пению.
– Пойте дальше, – шепнула она.
Так что ж, я не волен, а ты вольна?Люблю, а ты не любишь меня?Неужто лишил меня разума богИ разлюбить мне тебя не помог?
А Ферз стоял и слушал. Он выглядел не то смертельно уставшим, не то пьяным, волосы его были всклочены, зубы чуть-чуть оскалены. Наконец он шевельнулся. Стараясь не шуметь, он подошел к дивану в дальнем углу и тяжело на него опустился. Диана перестала петь. Динни, положив руку ей на плечо, почувствовала, как Диана дрожит, стараясь говорить спокойно.
– Ты уже ужинал, Рональд?
Ферз не ответил; он пристально глядел на них из своего угла с той же странной, жуткой усмешкой.
– Играйте, – шепнула Динни.
Диана заиграла «Красный сарафан»; она повторяла этот прелестный безыскусственный мотив снова и снова, словно стараясь загипнотизировать молчавшего в углу человека. Когда Диана наконец остановилась, наступила тишина. Динни не выдержала первая.
– Капитан Ферз, на улице дождь? – спросила она резко.
Ферз провел руками по брюкам и кивнул.
– Тогда, может, тебе пойти переодеться, Рональд?
Ферз уперся локтями в колени и опустил голову на руки.
– Ты, должно быть, устал, дорогой; ложись-ка лучше в постель. Принести тебе наверх чего-нибудь поесть?
Но он все не двигался. Усмешка сползла с его губ, глаза закрылись. Казалось, он заснул так внезапно, как валится в упряжке загнанная лошадь.
– Закройте рояль, – прошептала Динни, – пойдемте наверх.
Диана тихонько опустила крышку рояля и поднялась. Они подождали, прижавшись друг к другу, но он не шевелился.
– Как, по-вашему, он спит? – шепнула Динни.
Ферз встрепенулся.
– Спит? У меня все начинается снова! Все снова! Но я не хочу, не позволю. Клянусь богом, не позволю!
Лицо его было искажено бешенством; он постоял минуту, потом, заметив их испуг, упал обратно на диван и закрыл лицо руками.
Диана порывисто бросилась к нему. Ферз поднял голову. Глаза его дико горели.
