Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник)
Первые памятники были простыми каменными глыбами, к которым, по выражению Моисея, «не прикасалось железо». Зодчество началось с того же, с чего начинается каждая письменность, – с азбуки. В известном месте ставили стоймя камень, и он изображал собою какую-нибудь букву. Каждая такая буква была иероглифом, а на каждом иероглифе покоилась целая группа мыслей, как покоится на колонне капитель. Так делали первобытные племена человеческого рода по всему лицу земли. Стоячий камень кельтов можно найти и в азиатской Сибири, и в американских пампасах.
Позднее возникли слова. Начали накладывать один камень на другой и соединять каменные слога в слова, делая известные комбинации. Дольмены и кромлехи кельтов, этрусский турмул, еврейский Галгал – все это каменные слова. Некоторые из этих слов, в особенности этрусские турмулы, представляют собою имена собственные. Подчас в известный период писались даже целые фразы в тех местах, где было много материала и пространства. Так, например, громадные каменные нагромождения в Карнаке изображают целые формулы.
Наконец, таким путем начали уже составлять и целые книги. Предания порождали символы, под которыми сами исчезали, как исчезает под листьями ствол дерева. Все эти символы, в которые веровало человечество, постепенно нарастали, размножались, перекрещивались между собою и все более и более осложнялись; под конец они разрослись до такой степени, что под ними нельзя было уже разобрать смысла тех простых, едва возвышавшихся над землею преданий, в воспоминание о которых были воздвигнуты памятники. Символу необходимо было расшириться в здание. В это время вместе с человеческой мыслью стало развиваться и зодчество. Вырастая в тысячеголового и тысячерукого гиганта, оно облекло в вековечную, видимую и осязаемую форму весь символизм, страдавший раньше такой неопределенностью. Пока [Дедал] – сила – делал измерения, а [Орфей] – разум – пел, столп – буква, аркада – слог, пирамида – слово, вызванные к жизни законами геометрии и поэзии, начали группироваться, соединяться и сливаться в одно целое, углубляться в почву, подниматься ввысь, громоздясь одно над другим, тянуться в небо, создавая таким образом, под диктовку преобладающей в данную эпоху идеи, те чудесные книги, которые являлись и чудесными зданиями, как, например, Эклингская пагода, Рамсейон в Египте и храм Соломона в Иерусалиме.
Главная идея, слово, не только легла в основание всех этих зданий, но выражалась и в их форме. Так, например, храм Соломона представлял собою не просто переплет священной книги, но был и самою книгою. Посвященные могли прочесть ясно выраженное и истолкованное слово на каждой из его концентрических оград и от святилища к святилищу проследить все его превращения, пока наконец это слово не представилось им в святая святых, в самой конкретной форме, – опять-таки зодческой, – в форме кивота Завета. Слово хотя и было заключено в здании, но образ его запечатлевался и на его внешней оболочке, как очертания человеческой фигуры на мумии.
Не только форма здания, но и самое место, на котором оно располагалось, выражало представленную им мысль. Сообразно со светлым характером своего символа, Греция увенчивала горы храмами, пленявшими глаз гармоничностью линий, между тем как Индия под влиянием своего мрачного мировоззрения пряталась в недрах гор, чтобы там высекать причудливые пагоды, поддерживаемые рядами исполинских гранитных слонов.
Таким образом в течение первых шести тысяч лет существования мира зодчество служило человечеству великой книгой истории, начиная с самой древней пагоды Индостана и кончая Кёльнским собором. Это факт неоспоримый. В этой огромной книге записаны не только все религиозные символы человечества, но каждая его мысль нашла себе место и памятник на ее страницах.
Каждая цивилизация начинается с теократии и кончается демократией. Порядок последовательного перехода от подчинения к свободе запечатлен зодчеством. Не нужно забывать, что зодчество воздвигало не одни только храмы, выражало не одни мифы и священные символы и начерчивало иероглифами на своих каменных страницах не одни таинственные скрижали закона. Если бы было так, то поскольку в каждом человеческом обществе наступает момент, когда священный символ изнашивается и стирается под давлением свободной мысли, когда человек освобождается от влияния духовенства, когда развитие философии и наук изглаживает религию, то архитектура не смогла бы выразить новое состояние духа, ее страницы, заполненные снаружи, оказались бы пустыми изнутри, ее создания были бы изуродованы, ее летопись была бы неполна. Но это не так.
Возьмем для примера Средние века, которые нам доступнее, потому что они ближе к нам. В самом их начале, в то время как теократия организует Европу, Ватикан собирает вокруг себя и приводит в порядок все элементы нового Рима, возникающие из частей старого Рима, лежащего в развалинах вокруг Капитолия; в то время как христианство отыскивает в обломках древней цивилизации материал для возведения нового общественного здания со всеми ярусами для сооружения нового иерархического мира, краеугольным камнем которого является духовенство; в то время, говорим мы, из хаоса и из-под развалин мертвых архитектур Греции и Рима начинает медленно пробиваться, благодаря соединенным усилиям христианства и варваров, таинственное романское зодчество – этот брат теократических сооружений Египта и Индии, эта яркая эмблема чистого католицизма, этот непоколебимый памятник папского единства. Действительно, мысль того времени выразилась целиком в мрачном романском стиле. От этого стиля так и веет властью, единством, непроницаемостью и абсолютизмом – словом, Папою Григорием VII. Во всех зданиях той эпохи всюду чувствуется священнослужитель, а не человек, проявляется каста, а не народ. Но вот наступают крестовые походы. Это было сильное народное движение, а каждое народное движение, каковы бы ни были его причина и цель, в конце концов всегда порождает стремление к свободе. Начинает пробиваться что-то новое, открывается бурный период жакерий, прагерий, лиг. Власть расшатывается, единство раздваивается. Феодализм оспаривает часть власти у теократии в ожидании, когда дойдет неизбежная очередь до народа, который обязательно потребует себе львиную долю. Quia nominor leo[75]. Из-под духовенства пробивается аристократия; из-под феодальной власти – коммуна. Лицо Европы резко изменяется, а вместе с тем изменяется и лицо зодчества. Одновременно с цивилизацией и зодчество перевертывает страницы своей летописи и готовится добросовестно записывать то, что продиктует ему новый дух времени. Как народ возвратился из крестовых походов со стремлением к свободе, так и зодчество вернулось из них со стремлением к стрельчатой форме. А в то время, когда власть Рима начинает мало-помалу распадаться, гибнет и романское зодчество. Иероглиф покидает собор и переходит в гербы замков аристократии, чтобы увеличить ее престиж. Самый собор, этот символ строгого догматизма, под влиянием врывающейся в него буржуазии, свободной общины, начинает уклоняться от непосредственной власти священника и отдается художнику, который и перестраивает его по собственному вкусу. Прощайте мистерия, миф, закон. На смену пришли фантазия и каприз. Лишь бы священнику была сохранена основная форма базилики с алтарем, во всем остальном он уже не имеет права голоса. Стены собора всецело находятся теперь в распоряжении художника. Книга зодчества перестает быть исключительным достоянием духовенства, религии, Рима, – она уже открывает свои страницы воображению, поэзии, народу. Отсюда быстрые и многочисленные превращения нового зодчества, в течение его только трехвекового существования, которые и представляют такой резкий контраст со стоячей неподвижностью, выдержанною романским зодчеством в продолжение вдвое большего промежутка времени. Искусство исполинскими шагами движется вперед. Народный гений и народное творчество берут на себя задачу, которая раньше выполнялась только епископами. Каждое поколение мимоходом заносит свою строку в книгу зодчества. Соединенными усилиями целого ряда поколений стираются с фасадов соборов древние романские иероглифы и заменяются новыми символами, и лишь очень проницательный глаз может различить под этими иероглифами следы старого догмата, под драпировкою народной фантазии – остов религии. Трудно себе представить, до какой степени доходила в эту эпоху вольность зодчих по отношению к церкви. В Каминном зале Дворца правосудия на капителях колонн изображены непристойными парами монахи и монахини. На паперти собора в Бурже выписана резцом вся история посрамления Ноя, с чрезвычайной откровенностью и точностью. В умывальной комнате Бошервильского аббатства смеется в лицо всей общине пьяный монах с ослиными ушами, держащий в руке чашу, наполненную вином. Вообще в ту эпоху человеческая мысль, выражаемая зодчеством, пользовалась привилегией, напоминающей современную свободу печати. Это было время свободы зодчества.
