Лео Перуц - Ночью под каменным мостом
Короткий, но чудовищный по силе приступ кашля так сотряс его тело, что ему показалось -- вот и все, подступила смерть! Когда кашель прошел, платок был красным от крови. Глядя на темные, влажные пятна, он удивился, что до сих пор еще жив. Ему вдруг почудилось, что он уже давно перешел за порог своей жизни, и только умирание почему-то затянулось. Высокий рабби Лоэв, светоч диаспоры, знамя Израиля и несравненный мудрец своего времени, однажды ночью сидел с ним в своей комнате и читал ему из священных книг, где начертаны тайны Бога; и вот восковой огарок, освещавший комнату, догорел до конца, замигал и стал гаснуть, а больше в доме рабби не было свечки. И тогда рабби Лоэв произнес над угасшим огарком волшебное слово и заклял воск десятью именами Бога, повелевая ему не гаснуть, и тот повиновался, и светил ровным и ясным светом до тех пор, пока не взошла заря, и лишь тогда угас. Не подобен ли он, Мордехай, тому огарку? "Почему же Господь не дает мне угаснуть? Для чего я Ему еще нужен? -- спросил он себя, вновь взглянув на промокший от крови платок. -- Для чего я живу на свете?"
В дверь постучали. Мордехай Мейзл спрятал платок, поднялся со стула и, согласно этикету, сделал два шага к двери. Мендл ввел в комнату Филиппа Ланга, и хозяин приветствовал его.
Филипп Ланг был высоким, худым мужчиной, возвышавшимся над Мейзлом на добрую голову. Его усы и борода, которые он носил по испанской моде, приметно серебрились сединой, а на груди висела золотая цепочка с образком Мадонны Лорето.
Едва переступив порог, Ланг уставился на лежавшие на столе мешочки с золотом и платежные поручения. Как и всегда, он уже прикидывал в уме, какою суммой на сей раз можно будет удовлетворить императора, а какую оставить себе. Греческая мраморная статуя, которую император купил у антиквара в Риме, прибыла в Прагу и должна быть оплачена. Были и другие неотложные долги. К тому же император собирался приобрести картину Дюрера "Поклонение волхвов" из церкви Всех Святых в Виттенберге, которую предложил ему магистрат города.
Однако его речи ничем не выдавали тревожащих его мыслей. Он сказал Мейзлу:
-- Надеюсь, я пришел вовремя. На улице ветер, вот-вот хлынет дождь. А как со здоровьем у моего дорого друга?
Он схватил руку Мордехая и сжал ее так, чтобы услышать и оценить пульс. "А ведь ему худо, -- подумал он с удовольствием. -- Пульс-то какой частый. Наверняка лихорадит..."
На вопросы о здоровье Мейзл всегда отвечал одинаково: "Спасибо, ничего нового". Каково ему было на самом деле, он не согласился бы открыть никому.
-- Все хорошо, благодарю вас, -- заявил он. -- Что же касается сегодняшнего недомогания, то к утру оно пройдет.
И он высвободил руку из любопытных пальцев императорского камердинера.
Филипп Ланг еще раз глянул на него и составил свой прогноз. Не было сомнения, что в этом изношенном теле уже не осталось сил противостоять чахотке и близящемуся концу. Завтра он может доложить своему господину, что "тайного сокровища", всех этих одинарных и двойных дукатов, розеноблей и дублонов остается ждать не более двух-трех недель. И вовсе не половина, а все, что оставит еврей Мейзл в деньгах и имуществе, должно было по плану Филиппа Ланга достаться императору. Ибо лев и царь не делятся ни с кем.
Мейзлу же он сказал:
-- Мы должны радоваться, что живем в такие времена, когда врачи сделали множество великолепных изобретений, которые они умеют применять нам на благо.
-- Да, это хорошо, -- согласился Мейзл. -- Но я не прибегаю к помощи врачей. Мне и так становится лучше день ото дня!
-- О, это доброе известие! Я с радостью доложу об этом всемилостивому господину, -- заявил Филипп Ланг. -- Мой высочайший господин строго-настрого наказывал мне предостеречь вас, дабы вы берегли свое здоровье и лечились всеми возможными средствами.
-- Что ж, из почтения к повелению Его Величества я сделаю это, -согласился Мейзл. -- Да умножит Господь мира жизнь, славу и благополучие Его Величества!
Затем, покончив с любезностями и этикетом, они перешли к деловому обсуждению.
Около полуночи, когда после долгих переговоров партнеры пришли к согласию, Мендл принес вино, холодные пирожки и горячие, испеченные в оливковом масле миндальные лепешки, которые он только что получил из кондитерской. От души выпивая и закусывая, Филипп Ланг рассказывал о событиях и обычаях при императорском дворе, где так часто происходят удивительные вещи. Например, он поведал о том, что камердинер барон Пальфи держит особого слугу, который всякий раз, как барон бывает рассержен, обязан вместо него ругаться самой грязной площадной бранью, ибо сам он чересчур богобоязнен. О том, что испанский посланник дон Бальтазар де Цунига каждую неделю обманывает свою молодую и прелестную жену с новой любовницей, но при этом никогда не затевает интрижек с женщинами по имени Мария, так как боится прогневить Богородицу. О том, что Мартин Руланд и итальянец ди Джордже, ученые господа при дворе императора, один из которых строит вечный двигатель, а другой шлифует параболические зеркала, вечно вздорят между собою, потому что каждый подозревает, будто другой получает тайком более высокое вознаграждение за свои заслуги. Стоит им столкнуться нос к носу, как они начинают присваивать друг другу больше почетных титулов, чем существует букв в немецком и итальянском алфавитах. Один рычит: "Обманщик! Ганс-дурак! Пес рваный! Козел ублюдочный!" -- а другой орет: "Birlone! Furfonte! Mescalzone! Furbo!"(2), и это при том, что император обоим должен жалованье не за один год. А молодой граф Хевенхюллер, лейтенант конной гвардии императора, вернулся с турецкой войны с сабельным шрамом поперек шеи. Удар клинка пересек ему сухожилие, так что ему приходится носить для поддержки головы серебряный ошейник, называемый бандажом. И вот однажды, когда он за офицерским столом пожаловался на плохие времена, дороговизну и на то, что ему вечно не хватает денег для интимных развлечений, его визави, капитан арбалетчиков, предложил: "А ты заложи свой ошейник, дурень, вот тебе и будет на что сбегать к своей курвочке!" Ну, тут и пошла потасовка -- вплоть до сабель!
Он замолчал, потому что в этот момент Мордехая Мейзла вновь охватил мучительный приступ кашля, и в дверях появился Мендл с кружкой лекарственного настоя наготове. Он как тень проскользнул к хозяину, принял из его рук платочек и подал ему новый.
-- Это ничего, -- прохрипел Мейзл, когда кашель утих. -- Всего лишь легкий кашель. Это все от сырости в воздухе. Завтра, Бог даст, опять установится теплая и сухая погода, и все пройдет.
И он кивнул Мендлу, чтобы тот вышел.
-- А до тех пор, -- посоветовал Филипп Ланг, -- вам бы надо рассыпать соль во всех помещениях, где вы бываете, да побольше! Ведь соль для воды как магнит для железа, она и высушит воздух. Венгерские и португальские вина, которым он отдал должное за ужином, ударили ему в голову. Есть люди, которые, чуть выпьют лишнего, становятся задирами и начинают искать ссоры, а другие, напротив, вешают нос, льют слезы и жалуются на то, как скверно устроен мир. Филипп Ланг не относился ни к тем, ни к другим. Вино делало его болтливым и высокопарным. А потому он принялся безудержно толковать о себе, о своих дарованиях и о могуществе, которого он якобы достиг. Он утверждал, что за ним бывает последнее слово во всех делах у императора. Чтобы услужить друзьям, он может свернуть горы, и ничто против его воли не сдвинется с места. Бывает, что иной высокородный господин тщетно добивается его дружбы, но уж если кто оказывается ее достоин, так тому можно поистине позавидовать. И, подняв свой бокал, он осушил его за здоровье дорогого друга Мордехая Мейзла, за его благополучие и грядущее счастье.
-- Пока я остаюсь на своем месте, -- сказал он, -- и присматриваю за делами в королевстве, мой всемилостивый господин может проводить время по своему усмотрению -- за музыкой или созерцанием картин в кунсткамере.
Мейзл молча обдумывал про себя эти слова. Он был много наслышан об этом странном человеке, которого называли избранным императором Римским и королем Богемским и который позволял вертеть и крутить государственными делами своим камердинерам и цирюльникам. Вот и утром господин Словский, которому он сократил вдвое срочную выплату по векселю, опять рассказывал ему о своем царственном господине. "Он не любит людей, -- сказал гофкамердинер. -- Он их ни во что не ставит, презирает и часто высмеивает. Окруженный шумной сворой живописцев, музыкантов, разного рода рыцарей удачи, обманщиков, ученых и артистов, он, в сущности, проводит свои дни в одиночестве".
Он, Мордехай, был тоже одинок в своем большом доме, где целыми днями не стихал шум и царила деловитая суета.
-- И почему это, -- спросил он у Филиппа Ланга, -- Его Величество император Римский, да умножит Бог его дни и его славу, не имеет ни жены, ни ребенка?
-- Вы очень прямо выразились, -- с легким неудовольствием откликнулся Ланг. -- Но, с другой стороны, почему бы нам и не поговорить с открытым сердцем, ведь мы уже не один год связаны дружбой? Почему бы мне не сказать вам правду? В проектах женитьбы недостатка не было: велись переговоры с Мадридом и Флоренцией, носились взад-вперед секретные курьеры, привозили портреты царственных девиц кисти знаменитых мастеров, но мой всемилостивый господин не желал и пальцем пошевелить ради брака, и всякое слово пропадало всуе...
