Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы
Труднее было людям на земле. Их втянули в войну, которой они не ждали и не хотели. Зарывшись в сырые блиндажи-землянки, соединенные друг с другом извилистыми ходами сообщения, люди стояли в обороне и ждали того часа, когда вал войны накатится на передние окопы и будет решаться главный вопрос, во имя которого люди надели шинели, взяли в руки винтовки и поклялись под знаменем стоять до последней капли крови.
Отступающие войска Западного фронта после тяжелых боев оставили Смоленск. В правый берег Днепра врезались колеса вражеских пушек. Печатали свой узорчатый след на земле русской стальные гусеницы немецких танков и вездеходов…
Линия обороны Резервного фронта проходила по Днепру. Четыре армии этого фронта составили второй стратегический эшелон многополосной обороны.
О том, что вторая московская ополченская дивизия, оседлавшая автомагистраль Москва — Минск, находится в центре оперативного построения армии и что этой дивизии суждено принять жесточайший удар авангарда группы армий «Центр», не знали не только бойцы и командиры этой дивизии. Этого пока не могли предполагать и в штабах всех четырех армий Резервного фронта.
Сводки Совинформбюро не приносили радости…
Сдали Киев. В кольце блокады оказался Ленинград. Враг стоит у стен Харькова. Под угрозой Донбасс и Крым…
Учитывая упорство русских и их непоколебимую готовность идти на самопожертвование, фашистское командование продолжало применять свою испытанную наступательную тактику танковых клиньев и клещей. На силу духа обороняющихся была брошена механическая сила наступающих.
Враг принимал в расчет и то обстоятельство, что почти все армии Резервного фронта были сформированы из добровольческих московских дивизий народного ополчения, бойцы которых, исповедуя «коммунистическую религию фанатиков», еще в июле на площадях своих заводов и фабрик, на глазах своих жен и детей, поклялись ценой собственной жизни защитить Отечество.
Фашистское командование в ходе войны еще больше усовершенствовало свою и без того доведенную до механической четкости маневренность наземных войск.
Три полевые армии и три танковые группы, включавшие в себя пятьдесят три полностью укомплектованные пехотные, четырнадцать танковых и восемь моторизованных дивизий, составляли половину сил и боевой техники немецкой армии, сражающейся на восточном фронте.
И вся эта бронированная лавина, ведомая неудержимым фанатизмом уничтожения и чувством расового превосходства, двигалась на столицу Советского государства — Москву. С воздуха эту лавину, оставляющую после себя только кровь, пепелища и людские слезы, поддерживал второй воздушный флот Германии, насчитывающий тысячу боевых самолетов, половина из которых — тяжелые бомбардировщики.
Замысел фашистского командования был предельно прост: в то время когда четыре армии Резервного фронта будут «стоять насмерть» во втором стратегическом эшелоне своей жесткой многополосной обороны, защищая дальние подступы к Москве, немецкие войска, дважды и трижды превосходившие советские войска в людских резервах и технике, частью сил четвертой и девятой полевых армий прикуют советские дивизии Резервного фронта к линии обороны, а тем временем из района Духовщины, что северо-восточнее Смоленска, на Вязьму стремительным прорывом ударит третья танковая группа, а из района Рославля на ту же Вязьму, прорвав линию обороны стрелковых полков, пойдет четвертая танковая группа.
План немецкого командования осуществлялся до скрупулезности точно: шестого октября гигантские бронированные клещи сомкнулись восточнее Вязьмы. Главные силы Западного и Резервного фронтов оказались в окружении.
О том, что их дивизии уже в кольце и что фронт покатился дальше на восток, к Москве, бойцы и командиры полка еще не знали. Только по огненным сполохам над горизонтом и по орудийной канонаде, доносившейся два дня назад справа, где линию обороны в районе Холм-Жирковского держала 13-я дивизия народного ополчения Ростокинского района Москвы, ополченцы с тревогой догадывались, что немцы обошли их справа и пошли дальше на восток.
Соседом слева стояла ополченская дивизия бауманцев. Дивизия растянулась по левому берегу Днепра до самого Дорогобужа.
Сырая осенняя изморось, блеклой мутью повисшая в воздухе над окопами, пробирала до ломоты в суставах. Команды «Не разводить костров» и «Строжайше соблюдать маскировку» измучили солдат. Только в сырой безоконной землянке они отводили душу и мешали с махорочным дымом проклятия и ругань по адресу тех, кто начал войну.
Рядом с отцом и сыном Богровыми на земляных нарах, устланных волглой соломой, лежал ополченец Кедрин. За два года до войны он закончил философский факультет Московского института философии, литературы и истории и был направлен работать в Институт философии Академии наук. В последние годы Кедрин увлекся теорией относительности Эйнштейна. Был уже, как ему казалось, на пути к оригинальным выводам. Однако внезапная война и тот патриотический порыв, который словно ураганом поднял москвичей и поставил их под ружье в дивизии народного ополчения, подхватили в свои потоки и молодого ученого. Кедрину пришлось чуть ли не поскандалить на медкомиссии с врачом-окулистом, который, ссылаясь на его большую близорукость, хотел вычеркнуть его из списка. Все кончилось тем, что Кедрина определили в штаб батальона писарем. А когда после трудного марша дивизия остановилась на привал и полковой писарь потребовал от Кедрина список ополченцев, выбывших с марша по состоянию здоровья, он нацарапал документ таким почерком, что начальник штаба полка, чертыхаясь, долго не мог успокоиться. Писарская карьера Кедрина на том и кончилась. Он был определен в пулеметную роту. Благо, бицепсы и плечи у философа были такие, что хоть определяй его в молотобойцы. А пулемет «максим» нелегок. Его приходится таскать на плечах.
Среди ополченцев роты Кедрин слыл бойцом выносливым и терпеливым. Отец и сын Богровы уважали его.
И несмотря на то что тот из-за своей рассеянности и близорукости в темноте землянки часто путал сапоги и накручивал на ноги чужие портянки (причем почему-то всегда выбирал те, что посуше), Богровы прощали ему эту безобидную странность и отвечали на все шуткой, не роняющей солдатского достоинства Кедрина. Даже сегодня ночью, когда Кедрин ходил до ветра, по рассеянности надел на босые ноги сапоги Богрова-младшего, а возвратясь в землянку, нечаянно столкнул с жердочки портянки Богрова-старшего, и они упали в лужу на земляном полу.
Утром, выжимая портянки, Богров-старший беззлобно журил Кедрина, называл его растяпой, которому не воевать, а на огороде ворон пугать… А когда выжал портянки и увидел, что свою неловкость Кедрин переживает глубоко, решил приободрить его шуткой:
— Не горюй, Михалыч! Ты еще себя покажешь! Дай нам только с немцем схлестнуться! Уж тогда-то ты начнешь со своей-то силушкой бросать их через правое и через левое плечо.
Видя, что Кедрин никак не может погасить в душе чувство вины, Богров-младший протянул ему только что раскуренную самокрутку:
— Попробуй, Михалыч, бийская. Аж до копчика продирает.
Кедрин поднялся, с благодарностью принял самокрутку и, сделав глубокую затяжку, снова вытянулся па земляных нарах.
— Чего молчишь? Ай обиделся? — спросил Богров-старший, наблюдая за выражением лица Кедрина, углубленного в свои мысли.
— Нет, не обиделся. Просто вспомнил.
— Москву, поди, вспомнил или опять своего академика?
— Нет, не его. Другое вспомнил. Вчера вечером вы начали рассказывать про своего хозяина, когда в годы молодости были в немецком плену, да не закончили, бомбежка помешала, — напомнил Кедрин. — Пожалуйста, доскажите, Николай Егорович.
— На чем же я остановился?
— На пожаре. На том, как вы вытащили из огня двухлетнего сына хозяина.
— О пожаре потом. Вначале о немецкой точности. — Богров-старший некоторое время молчал, мысленно уносясь в годы далекой молодости, потом неторопливо, словно взвешивая каждое слово, продолжал — Три года я у них пробатрачил. Обижать особо не обижали, но и радостных дней не видал. Жена хозяина ходила на последних днях, вот-вот должна была родить. А сам, бауер, по каким-то своим не то записям, не то подсчетам распланировал, что фрау Грета должна разрешиться в воскресенье… Заказал праздничный обед, достал из подвалов лучшего вина, вызвал акушерку, с самого утра зажег в зале свечи, а фрау не мычит не телится. Хозяин аж взъярился от злости. Места себе не находит. А бедняжка Грета, как мне сказала ихняя прислуга, обливается слезами.
— И когда же она родила? — спросил Кедрин.
— Через четыре дня, в четверг… Нарушила все расчеты хозяина. Очень был недоволен.
— Кого родила? Сына или дочь? — донесся из темного утла голос ополченца Зайцева.
