Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег
— Доброе утро, Свамиджи! — сказал он единственную фразу, которую Свами понимал по-русски. — The morning is wonderful!
— Dobroye utro, Vova, — с усилием ответил Свами и стал сворачивать одеяло.
Переводчик пошел готовить чай с молоком для себя и Свами. Он давно уже перестал удивляться, что чайник, чашки, стены кухни, пол, потолок, весь дом и лес вокруг почему-то светятся после того, как он хорошенько выспится рядом со Свами, и, протыкая светящееся пространство руками, просто совершал нехитрые махинации с чайником, водой и газовой плиткой.
Когда покойник увидел переводчика в первый раз, то просто скользнул взглядом по счастливой роже тупоголового фанатика, а когда тот стал безбожно коверкать перевод, тихо сказал сидящему рядом Самсонову:
— Тоталитарные секты создаются не учителями, а ебаными переводчиками.
Петр молча кивнул, но ничего не понял.
Под куполом белой, наводящей на мысли о цирке-шапито, палатки собралось около трех тысяч последователей Свами со всей необъятной территории бывшего Союза. Все они, затаив дыхание, влюбленными глазами впивались в старого, толстого и беспрестанно сморкающегося индуса, который на искалеченном инглише поучал эту разновозрастную толпу недоумков различным духовным премудростям. Свами принял решение ограничивать сатсанги лекциями, отвергнув первоначально внесенную в распорядок дня медитацию. “От ваших медитаций, — мучительно сморкаясь, объяснил он, — мне плохо становится…” Настроение у Свами с виду было препаршивое, да и по жизни он был, скорее всего, полным мудаком, поэтому покойник только диву давался, когда очередной преданный начинал громко рыдать прямо посреди лекции или проявлять другие показушные признаки религиозного экстаза. Каждую лекцию Свами начинал со слов: “Поклонение Шиве!”, после чего секунд пять смотрел в потолок и, опомнившись, начинал медленно проговаривать текст лекции, причем всегда казалось, что он читает с середины. До конца, впрочем, Свами тоже никогда не доходил. Произвольно остановив лекцию, он просил переводчика узнать у зала, нет ли вопросов, после чего сатсанг превращался в сущее уже безобразие, и покойник, стараясь быть незаметным, в спешке покидал шатер. Смысла лекций он никогда не запоминал и узнавал его лишь тогда, когда покупал аудиокассеты с записями сатсангов. Они были, например, такого содержания:
— Поклонение Шиве!.. Пускай мир, который есть одновременное превращение хаоса в космос и космоса в хаос, выслушает провозвестие смерти, против которой он идет. Каждый, кто идет против смерти, идет ей навстречу. Смерть свойственна человеку. Не логично ли, что каждый, кто ищет смерти, не находит ничего, кроме жизни? Человек понимания следует прежде всего своей судьбе, а не предпочтениям. Практикующий Йогу после достижения понимания низводит себя до пути факира. Этот йогин не разумеет смерти и видит красоту только в возведении песочных замков, но не в разрушении, которое легко и естественно, как и всякая истинная красота. Тот, кто понимает смерть, не опускается до разрушения песочных замков. Последователь Шивы, он знает, что наилучший способ разрушения есть бездействие. Потому Шиву и называют Разрушителем, ибо он не оскверняет себя действием. Если йога дает крепкое тело и счастливую жизнь, это не более, чем путь факира. Если учитель обеспокоен судьбами своих учеников, он всего лишь маг и шарлатан. Человек понимания строит замки из песка только потому, что это красиво, а не потому что в этом есть какой-либо высокий смысл или необходимость. Бог-песок одинаково равнодушен ко всем формам, которые Ему доводится принимать. Жизнь хороша, но настаивать на жизни значит быть омраченным ею. Шива-разрушитель не настаивает даже на смерти, ибо смерть и есть отсутствие настойчивости. Тот, кто понимает Шиву, остановил двигатель Сансары и живет по инерции последних витков уже бесшумно вращающегося колеса. Его действия не производят кармы, потому что инерция может лишь растрачивать энергию, а не накапливать…
Когда переводчик предложил залу задавать вопросы, один веселый человек подошел к микрофону и спросил:
— Почему вы, проповедник смерти, не совершите самоубийство?
— Свами не настаивает на смерти, — перевел невообразимые кульбиты индуса на английском толмач. — Свами говорит, что энергия, направленная на разрушение, создает новую карму, поэтому физическое самоубийство есть наиболее прямой путь к следующему рождению.
— Но вы же совершаете какие-то действия, — возразил веселый человек, — даже к нам вот из Индии приехали. Разве для этого не требуется энергия?
— Свами не вкладывает энергию в эти действия, — переводчик явно разочаровался найти смысл в том, что ему доводилось транслировать, — и совершает их по инерции своей прошлой кармы.
— А почему он не может по инерции своей прошлой кармы совершить самоубийство? — настаивал упрямый весельчак.
— Потому что его прошлая карма была обусловлена иными причинами, нежели те, которые могут привести к самоубийству, — злорадно ответил переводчик и Свами одобрительно закивал. Покойнику пришло в голову, что Свами кивает не просто так, а по инерции своей прошлой кармы, и, словно услышав его мысли, Свами кивнул еще раз.
— Вы так ловко отвечаете на вопросы, — весельчака у микрофона сменила пожилая женщина, — а ваши преданные утверждают, что вы Бог. Обладаете ли вы всеведением Бога?
— Мой учитель, Гуру Шизонанда, — уронил сентиментальную слезу Свами, — часто цитировал Раману Махарши, который сказал, что знание есть бремя исключительно человеков. Бог не знает ничего.
— Ваш Бог напоминает идиота, — сказала женщина.
— Что же, — философски заметил Свами, — я и сам напоминаю идиота, было бы неправильно, если бы мой Бог был всеведущим. Если вы ищите всеведения, обратитесь в справочную. Я же продаю лекарства от одного только знания.
— Как мне излечиться от знания, учитель? — спросил кто-то срывающимся голосом, потому что покойник закрыл глаза от отвращения, и картинка сменилась черной пустотой.
— Вы ищите пробуждения, как следует не проспавшись, — отвечал Свами, — поэтому когда придет нужда в излечении, путь сам обретет ясность.
— Учитель, я не знаю, что мне делать со своей жизнью? — спросил следующий. — Все разваливается на части, и я не понимаю, как Йога поможет мне собрать эти куски воедино?
— Это неудивительно, — согласился Свами, — ибо Йога предназначена для разрушения, и пытаться наладить жизнь с ее помощью — это все равно, что наводить порядок в квартире при помощи взрывного устройства.
— Что же мне делать? — растерялся вопрошающий.
— Делайте детей, — посоветовал Свами, — деньги или еще что-нибудь в этом роде, только Йогу не трогайте.
— Но я не могу оставить Йогу!
— Тогда я не могу ничего вам посоветовать, — парировал Свами, — но это не повод для расстройства. В самом худшем случае вы умрете мучительной смертью и попадете в ад Авичи, а это всего лишь обычная игра в феноменальности и она не стоит того, чтобы из-за нее переживать.
Незаметно для самого себя покойник уснул. Во сне он увидел разъяренного Ежова, который, брызгая слюной, во всю орал на него:
— Кто у тебя мастер, я или этот сопливый индус?! Какого черта ты вообще туда поехал?
— По инерции своей прошлой кармы, — робко пролепетал покойник, и глаза Ежова округлились от удивления.
— Чего?! — высокомерно кривляясь, рявкнул он. — Какой еще кармы?! Здесь я командую, а никакая не карма! Только как я захочу, так все и будет! Да я тебя одним щелчком пальцев сгноить могу!
Ежов щелкнул пальцами, но покойник от этого ничуть не сгноился — вместо этого ярко вспыхнула фотовспышка и почему-то не погасла. В ослепительном пространстве стоял грозный Ежов, но теперь было ясно… слишком ясно, что это — всего лишь маска, тогда как сам он и есть этот свет, в котором стал медленно растворяться покойник.
“А ведь ерунда все это, про карму и предопределенность, — неторопливо додумывал он свои последние мысли, — потому что я могу вернуться, а могу и не вернуться. И нужно выбрать это прямо сейчас…”
В запасе у него осталась только одна мысль, и он затаил дыхание в предвкушении приближающегося ответа.
43. Гуд лак Архипелаг!
Как-то раз прослышал Сталин, что сидящий на зоне Солженицын не хочет отрекаться от своей природы Будды. Поехал тогда Сталин на Сахалин. Поехал не потому, что сам Солженицын ему залупается, а потому что до этих пор никому еще в голову не приходило настаивать на обладании природой Будды. В действительности и сами чекисты никогда никого не принуждали от нее отказываться, но тут такая история получилась. Когда пытались Солженицына превратить в стукача, тот пошел в тупой отказ. Ему говорят, вы коммунист? Коммунист, отвечает. Вы товарища Сталина, спрашивают, уважаете? Ясен хуй, говорит Солженицын, уважаю. Так какого же вы, извините, беса не желаете информировать начальство о наличии контрреволюционного элемента среди временно лишенных свободы коммунистов? Солженицын на это подумал и говорит — а мне моя природа Будды не позволяет. Ха, говорят ему чекисты, если вы советский человек, то и природой Будды обладать не можете. Почему же, возражает Солженицын, я же ею не единолично обладаю, это — коллективная собственность. В том-то и дело, говорят чекисты, что вы сейчас от коллектива изолированы и вся ваша собственность у нас по списку пронумерована. И заметьте — никакой природы Будды в этом списке нет. И, тем не менее, стоит на своем Солженицын, я, товарищи, не отказываюсь от своих слов. Ну, ясное дело, чекисты не сразу поверили Солженицыну и для начала позагоняли ему иголок под ногти, пиздюлей вломили нехуевых, а потом и спрашивают: “Что, собака, обладаешь природой Будды?”. Солженицын, конечно, ничего толком ответить им не смог — полный рот выбитых зубов да соплей, тут уж не до философии. Промычал он им что-то невнятно: “Му… бу…”, но всем своим видом все-таки показал, что стоит на своем. Чекисты только руками развели и накатали бумагу Дзержинскому. А Дзержинский как раз в это время со Сталиным обедал. Ему тормозок приносили отдельно с Лубянки, а Сталин кушал свое, кремлевское, но тоже для бдительности давал сперва Хрущеву кусочек попробовать. И вот приносят Дзержинскому телеграмму: “сахалине солженицын стоит своем настаивает обладании природой будды” и Дзержинский так: “Кхе-кхе, вот, товарищ Сталин, не угодно ли взглянуть, случай весьма и весьма презабавный”. Сталин прочитал телеграмму, побагровел весь и велел приготовить на после обеда самолет. Вечером он уже входил в камеру пыток, где на дыбе висел Солженицын. Ты, что ли, спрашивает Сталин, Солженицын будешь? Я, говорит Солженицын. Что ж ты, качает головой Сталин, ребят моих позоришь, от природы Будды отречься не хочешь? А ну, кому говорят, отрекайся! Нет, отвечает ему Солженицын, лучше смерть. Нет, возражает ему Сталин, о смерти ты у меня можешь только мечтать. А ну, ребята, отрежьте-ка ентому орлу яйца! Чекисты выполнили приказ, но Солженицын даже бровью не повел. Сталин нахмурился и говорит — поотрывайте-ка ему пальцы на руках и ногах. Тут Солженицын только застонал немного. Сталин рассердился и говорит — отрежьте-ка ему руки-ноги! Солженицын только “Ой!” сказал, но от природы Будды все равно не отрекся. Открутите ему голову, сплюнул Сталин совсем уже мрачно. Но Солженицын и это стерпел. Как же ты, гад, не выдержал Сталин, все это терпишь и от природы Будды не отрекаешься? А потому и не отрекаюсь, говорит Солженицын, что ты мне руки-ноги и буйну голову оторвал, а от природы Будды ничего от этого не убавилось и не прибавилось! Тогда Сталин говорит — молодец, Солженицын, победил ты меня в неравном бою и природу Будды не посрамил. За это я тебя отпускаю на все четыре стороны, а сам отрекаюсь от советского престола. Буду бродячим монахом. Как же, товарищ Сталин, заплакали чекисты, а кто ж страной-то править будет? А кто хочет, пожал плечами Сталин, тот и будет, хоть Хрущев! После этого Сталин подарил Солженицыну свой самолет, а сам пошел пешком куда глаза глядят. В конце концов, люди рассказывают, совсем ушел.
