Ромен Гари - Вино мертвецов
– Нэк! – струхнув, икнул Тюлип.
Легавый, не замечая его, по-собачьи поскреб в затылке и что-то вытянул двумя пальцами. Добытая тварь возмущенно трепыхалась, а легаш выпустил клуб едкого дыма и довольно громыхнул:
– Попался!
– Будь ты проклят! – пропищала тварь.
– Тысяча девятьсот девяносто первый! – гаркнул легаш и придавил добычу сапогом.
– Иэк! – икнул Тюлип, оцепенев от страха.
Легавый же его в упор не видел. Теперь он стал с остервенением скрести себе грудь и скоро снова обдал Тюлипа черным вонючим дымом:
– Тысяча девятьсот девяносто второй!
В руке у него извивалась пойманная тварь, и он разглядывал ее, ликуя:
– Что, попался?!
– Кретин! – пропищала тварь.
– Мразь! – изрыгнул легаш и придавил добычу сапогом.
– Иэк! – икнул Тюлип.
Он извлек из кармана окурок, потянулся, привстав на цыпочки, к свечке и робко спросил:
– Дашь, дядя, огоньку?
Надо же завязать разговор, хоть какой-никакой…
– Тысяча девятьсот девяносто третий! – рявкнул легаш, вытянул нового червяка из пупка и уже занес ногу.
– Умру, но не сломаюсь! – отважно пропищал червяк.
– Так получай! – взревел легаш и опустил сапог.
– Иисусе! – пискнул червь и испустил дух.
– Иэк! – икнул Тюлип. – Дай, дядя, огоньку!
– Видали? Это еще что такое? – удивился легаш. Схватил Тюлипа за шкирку, поднял, обнюхал и поднес к кишащим червями глазницам.
– Ой, мама! – завизжал Тюлип и забарахтался на весу.
– Слюнтяй какой-то! – решил легаш и разжал пальцы.
Тюлип упал на землю, а легаш-громадина занес сапог, но топнуть не успел – так с задранной ногою и застыл и давай скрести себе спину…
– Тысяча девятьсот девяносто пятый! – гаркнул он, потрясая рукой.
– Смерть легавым! – пропищала пойманная тварь. Легаш не дал ей продолжить – с размаху раздавил сапожищем.
– О-огоньку? – пролепетал Тюлип. – Огонечку… Смерив его брезгливым взглядом, легаш снова выпустил изо рта вонючее черное облако:
– Здесь курить запрещается!
Но в ту же секунду дернулся и топнул ногой:
– Ага, тысяча девятьсот девяносто шестой!
– Имя мне легион! – гордо вымолвил червь, прежде чем проститься с жизнью.
Тюлип сунул окурок обратно в карман, собрал все свое мужество и ринулся на приступ преграждавшей ему путь великанской ноги, цепляясь за волосины, чтобы не сорваться. Штурм увенчался успехом, Тюлип, живым и невредимым, оказался за спиной у легаша, утер выступившие на лбу капли холодного пота, толкнул заржавевшую дверь и тут же получил обильный плевок в правый глаз.
– Что за шутки? – возмутился Тюлип.
Двое крошек-легашечек в штатском сидели под ручку на гробу, а в свободной ручке держали по зажженной свечке. Вид у обоих был довольно неопрятный, прямо скажем, неряшливый вид: расстегнутые жилеты, распущенные пояса, – должно быть, для большей вольготности. Одутловатые физиономии отражали самую чистую радость и самое светлое блаженство, какие только могут расцвести на лице мертвеца. Оба смачно хохотали хрипловатыми, но не вовсе лишенными приятности голосами, а шляпы-котелки, разделяя веселье хозяев, задорно подпрыгивали у них на головах.
– Что, говорю, за шутки? – повторил Тюлип, старательно утирая глаз.
– Ну, видишь ли, дружище… мы тут… ах ты! – Он проворно нагнулся и ухватил себя за ногу.
– Поймал? – спросил второй легашик.
– Поймал! – ликующе отозвался первый. – Да какого здорового!
И поднес червяка к желтому пламени свечки.
– Сыночек! Братик! – заверещали голоса, идущие, казалось, из его утробы. – Любимый мой! О горе!
– Мужайтесь, други! – храбро отвечал им пойманный червяк. – Да, я умираю… Но, знайте, я нассал ему в ладонь!
И скукожился на огне, послав палачам последний вызов – звучный треск.
– Здоровый! – повторил первый легаш. – Небось из главарей!
– Это что! – сказал второй. – Мои длиннее и жирнее. Глянь!
Он вытянул что-то белое из подбородка и тоже поднес к свечному пламени.
– Свобода, милая свобода! – пропищал червь, содрогаясь в предсмертных корчах. И скукожился, как предыдущий.
– Ничего! – одобрил первый. – Но мои понастырнее, вгрызаются глубже. И позиции выбрали отменные – окопались в печенке и в сердце.
– Еще один, что ли? – вскинулся он вдруг.
– Ага! – сказал второй. – Нынче ночью я в хорошей форме – ни одного не упустил!
Он поднес и этого пленника к свечке и участливо спросил:
– Что, нравится?
– Нравится, – с ненавистью отвечал червяк, корчась в огне. – Еще как! Ой-ой-ой! Но все равно мы победим!
– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжил первый легаш, обращаясь к Тюлипу, – мы, видишь ли, дружище, стараемся покрыть плевками вон те три слова на двери: “свобода, равенство, братство”. Кто первый закончит, тот выиграл. Такая безобидная игра.
– Это как посмотреть, – уклончиво сказал Тю-лип. – Вот у моей жены был постоялец, которому привычка плеваться почем зря, просто так и прицельно, дорого обошлась. Плевака, надо вам сказать, он был изрядный, не чета нам с вами. Метал харчок на метр, а то и на два… вот так!
Он набрал слюны, прицелился и хорошенько харкнул в глаз первому легашу.
– По-ду-ма-ешь! – презрительно протянул тот. – А ты попробуй вот так.
Он плюнул вверх, потом поймал плевок языком, перехаркнул товарищу, тот поймал на лету и послал обратно, они по-жонглерски перебросились им пару раз, потом подключили Тюлипа – он тоже поймал и послал плевок первому легашу, который, наконец, его проглотил и хвастливо сказал:
– Вот так! Знай наших!
– Неплохо, – согласился Тюлип. – Но тот мужик умел еще и не такое. Закладывал, к примеру, в рот кусочки свинца и как нечего делать голубя сбивал на лету Как я уже говорил, он был плевака не простой, а председатель Французского клуба плевак, официально признанного общественно полезным, да еще и генеральный прокурор в придачу! Так вот, однажды его разобрало прямо в суде, когда адвокат распинался, оправдывая своего подзащитного. “Не удержался я, – рассказывал он нам с женой у камелька. – Встал. Прищурился. Нацелился. И залепил ему прямо в раскрытый рот! А потом меня понесло! Я как пошел плеваться! Во всех подряд! Очередями! В обвиняемого! В судей! В присяжных заседателей! В гражданского истца! Ливень! Поток! Водопад! Так прямо вижу, как я влез на стул и смачно харкнул на гладкую макушку председателя суда – он лысый был! Неподражаемый плевок! Упекли меня тогда в тюрягу на полгода… карьера ко всем чертям… жизнь насмарку… катастрофа!” Разрешите пройти…
Он вежливо обогнул легашей.
– Да, грустная история, – вздохнул кто-то из них за спиной у Тюлипа. – Ах ты!.. Кажись, Тото, я одного упустил!
– Да, точно, упустил, Жюло. А ну-ка, теперь я. Эх!
Дверь со скрипом приоткрылась, и коридор наполнился зловонным дымом.
– Тысяча девятьсот девяносто восьмой! – рявкнул легаш-громадина, пытаясь просунуть голову в щель. – Тысяча девятьсот девяносто девятый! Ну, на сегодня хватит. А то моей бесценной женушке еще все убирать. Двухтысячный!
– Блаженны павшие в той битве правой![10] – героически пропищал червяк, принимая смерть под сапогом.
– Иэк! – икнул Тюлип.
– Эх! – вздохнули легашики.
На этот раз они хорошо прицелились, и громадный легаш получил в глаз приличную порцию слюны. Он чертыхнулся, выпустил в отместку несколько особенно вонючих порций дыма и ретировался. А два легашика запрыгали от радости, горячо поцеловались, в обнимку улеглись в свой гроб и задули свечу.
Позор!
Тюлип ощупью пробирался в темном проходе, безуспешно пытаясь найти выход из подземелья, как вдруг очутился у входа в чуланчик. Под сводчатым потолком теплился огонек масляного светильника, сделанного из человеческого черепа. Две скелетины, дылда и коротышка, сидели рядышком на двух дешевых, грубо обструганных гробах. Дылда болтала без умолку, надраивая какую-то кастрюлю, а коротышка слушала, усердно вытирая грязную треснутую тарелку.
– Ты, он ей, значит, говорит, гулящая девка! Проститутка! Шлюха! Потаскуха! Кулаком на нее замахнулся.
– Позор! – возмутилась коротышка.
– Ага. Но ударить не ударил. Она ему в ноги, колени обнимает. Мы с Сидони в коридоре со смеху прям помирали. А она рыдает: ах да ох! “Разбей меня, любимый! Разбей, но дай быть рядом с тобой!” А он завопил: “Так я и сделаю!” Схватил черепушку – и шварк! Правда разбил. “Вот так! Так! – она стонет. – Разбей еще раз! Вдребезги! Бедняжечка ты мой!” Ну, он больше бить ничего не стал и даже помог ей подняться.
– Позор! – воскликнула коротышка.
– Ага. Тут он давай ее жалеть: “Пусечка моя! Тебе больно!” А она плачет-заливается, икает сквозь слезы: “Разбей, разбей меня! Как я разбила твое благородное сердце!” Он затряс головой – нет, дескать, сердце его не разбилось, и благородство никуда не делось. А потом вдруг заскулил по-щенячьи. Взял ее руку и обцеловал мелкими поцелуйчиками, с охами, вздохами, слюнями и соплями…
