Ирина Грекова - Перелом
Никогда не надо жалеть времени на разговоры с больным. Ничего нет хуже торопящегося врача. Времени не хватает — останься после работы. Шилова оказалась фабричной работницей, ткачихой: «Грамота на грамоте так и висит».
— Я довольно-таки интеллигентная, только от тяжелой жизни во мне вся интеллигентность вымерла. Прежде читала книги, советскую литературу, посещала театр, картинную галерею. Даже классическую музыку смотрела по телевизору, скучно, но терпеть можно, ради общего развития. Записалась на курсы кройки и шитья. Человеку все доступно, жизнь очень была счастливая. Зовут-то вас как? Кира Петровна? Хорошее имечко, светлое. У нас на фабрике тоже была Кира, только Семеновна. Очень культурная, пошла на выдвижение. Так я о чем? Вы не представляете, Кира Петровна, какая у меня была жизнь, прямо «Светлый путь» с Любовью Орловой. Я ведь и на мордочку ничего, многим нравилась. Только замуж не торопилась, все думала — погуляю еще... Вот и догулялась. Полюбила своего Васю огромной смертельной любовью. И он меня — тоже смертельной. Иногда, правда, выпьет. Я слишком-то не переживала, мужик и мужик. Очень нам было хорошо поначалу. Квартирка однокомнатная, от завода дали, вода горячая-холодная. «Стенку» финскую в рассрочку приобрели, телевизор цветной. Он-то все футбол да хоккей, а мне некогда, присяду иногда, старинный русский романс. Очень любила. Хорошо жили... Но тут стала я в положении. Он — категорически против: только-только жить начали по-людски, а ты вон что затеяла. Он — за аборт, а я — за мальчика. Ужас как хотела мальчика воспитывать. Согласился, но без удовольствия: тебе же, говорит, хуже. Ношу и ношу, только не вышло мальчика, а родились девочки-близнятки, Нюра и Шура, ну такие беленькие, как две бабочки. А он мрачный-премрачный ходит, все чаще за воротник закладывать стал. На мальчика-то он в крайнем случае согласен, а тут девки, и целых две. Обидно ему, это я понимаю. Стала я их воспитывать, а он попивать уже в систему. Девочки слабенькие, молока у меня мало, покупала у соседки через парадное, тоже кормящая. Дорогое оно, грудное. Сейчас матери сплошь безмолочные, редко у кого излишки. А денег не напасешься: ему на водку и им на молоко. Однако терплю. Сильно любила. Колечко продала с камушком, еще матери покойницы. Интеллигентность всякую пришлось бросить — времени нет. Взяла сверх декретного за свой счет, до года теперь дают, только я до года не дождалась, вышла на работу. Девочек — в ясли. А они у меня нежные, чуть что — хворают. Три дня на больничном по уходу, а там обратно за свой счет. Начальство хмурится: разве это работница? Вася что получит, то и пропьет, а я крутись-вертись на свою зарплату. Стал он меня поколачивать, когда выпивши. Сначала понемногу, а потом — смертным боем, сами видели. И это не первый раз. Только те разы сердце не болело.
— Люся, — сказала я, — а ведь за такие вещи его надо призвать к ответу. Судить за нанесение телесных повреждений. Хотите, мы вам справку дадим?
— А мне-то что с того, если его засудят, посадят?
— На вашем месте я бы с ним развелась, платил бы вам алименты на девочек. И на квартиру вы имеете право, вам всегда присудят. Я тоже разведенная и очень даже хорошо живу. Сама себе хозяйка.
— Легко сказать, разведись. Люблю его — вот в чем вопрос. Перелюблю — разведусь, честное слово. Спасибо вам, Кира Петровна. Поделилась, описала вам свое горе — все легче.
— Вот и хорошо. Лежите спокойно, принимайте лекарства, на днях мы вас в палату переведем. С девочками-то у вас кто?
— На круглосуточной, а по выходным соседка обещалась брать. Она у меня хорошая, заботливая, не зверь какой-то. Через площадку.
— Вот, а вы говорите, хороших людей мало.
— Зря сказала. Есть они, хорошие.
— Главное сейчас — лечиться, выздоравливать. Я к вам еще зайду, ладно?
— Не беспокойтесь. А, пожалуй, зайдите, мне при вас вроде бы легче. Смешно, а?
5
Все это вспоминаю как сквозь сон или дымку. Как будто другой человек это был, не я.
«Мне при вас вроде бы легче». Дорогие слова! Очень я их любила слышать. И многие больные мне их говорили. Любили меня больные.
Да и товарищи по работе тоже любили. Не все, конечно. Коллектив почти сплошь женский. А это чаще всего — обиды, недоразумения, зависть, ревность. Борьба самолюбий. Болезненная жажда справедливости. Странным образом все это совмещается с самоотверженной работой. До упаду, до нервного срыва. Не считались со временем; если надо, дежурили несколько ночей подряд. Ворчали, препирались, падали с ног, но дежурили.
Феминизированные профессии — это чаще всего невыгодные, изнуряющие, непрестижные. Учителя, врачи — почти сплошь женщины. А те, в оранжевых робах, ворочающие шпалы и рельсы на путях, — мужчина-руководитель стоит покрикивает... А домашний труд — отупляющий, неизбывный... Работа, дом, вечная нехватка времени — скольких женщин они надломили, преждевременно состарили! Впрочем, не всех.
Лично я тогда выглядела неплохо. Не сломили меня ни канитель с Борисом, ни дежурства, ни бессонные ночи. Крепкая. Говорили, красивая. Многие мне завидовали (об этом странно вспоминать — теперь). Старалась не выделяться, быть как все. Не получалось.
Близких подруг на работе у меня не было. Да и вообще не было близких подруг. На дружбу нужно время, а его не хватало. Больница, дом, опять больница...
Второе женское терапевтическое отделение, которым я заведовала, занимало половину второго этажа. Здание — старое, построено в начале прошлого века, с размахом. Высоченные палаты, колонны, закругленные сверху окна. Разумеется, все это со временем пришло в убожество, повсюду ржавые подтеки, шелуха штукатурки... Все равно я любила (до сих пор люблю) это здание. Похоже на красивого, породистого старика, в морщинах, но с ясными глазами, ясным умом. Высокие окна выходят в дремучий сад с давно умолкнувшим фонтаном посредине. Серое каменное ложе фонтана. Скачут по нему воробьи, при дожде — лягушки. Между деревьями — мраморные статуи, посеревшие от времени. У многих не хватает носов, рук, почти у всех пальцев. «Филиал нашей травматологии», — шутят коллеги-врачи. Узловатые, старые липы. В узлах, ежами, — грачиные гнезда. Какой галдеж поднимали грачи, когда наступала весна!
А по дорожкам ходили больные, выздоравливающие. Одеты кто как — кто в больничном, кто в своем, домашнем. Из-под пальто — пижамные штаны, а то и кальсоны с завязками. А лица чудесные, с выражением надежды и недоумения: неужели хожу? Значит, жив, жива?
Одеть бы их как-нибудь попригляднее... Но нет, Главный за это бороться не будет. Средства больнице горсовет отпускает скупо. На всякие сборы, слеты — сколько угодно, на внешний вид — ни в какую.
А ведь хотелось мне, чтобы в больнице было красиво. Член профкома, я за это отчасти отвечала. Мерещились кремовые шторы (как у Турбиных в романе Булгакова), мягкие кресла в комнате отдыха, ласкающие глаз картины... Уют ведь тоже лечит! «Фантазерка вы, Кира Петровна!» — отвечал Главный, когда я с этим к нему приставала. Относился он ко мне неплохо, ручку целовал, ценил как врача. Все это — пока не доходило дело до сметы. Тут он был тверд как кремень.
Смешно сказать: сослуживцы в разговорах по душам «о жизни» всерьез прочили меня за Главного. А что? Не совсем еще стар, вдов, бездетен. Да и он как будто был не против, заводил боком-боком разговор о тяготах одиночества, смотрел сладко... А я (в мыслях): боже упаси! Навязать себе еще и эту обузу... Супружеская жизнь с Борисом вспоминалась не добром, а досадой. Расхожая истина: мальчикам нужен отец. Такой — не нужен. Он ими и не занимался вовсе. Спросит невзначай, как дела, а ответа уже не слушает. А то и не спросит.
Пока были маленькие, воспитывать ребят помогала свекровь, Раиса Мартыновна, баба Рая. Недобрая, глупая была старуха (как говорится, царство ей небесное), но все же спасибо ей: вынянчила и Митю, и Валюна. Мне удавалось не прерывать работу, обходилась одним декретным, да и тот не полностью. Последний раз, с Валюном, до того дотянула, что увезли в родильный прямо с работы. Это теперь сидят с детьми по полтора года, тогда таких вольностей не полагалось. Зато и отвыкали дети от матерей, особенно от таких запойных работяг, как я. «Баба Лая, баба Лая!» Это Валюн, примащиваясь к угловатым коленям старухи. Я протягивала руки: «Валюнчик, поди к маме!» — «Мама на лаботе», — отвечал хитрюга. И правда, всегда «на лаботе», там, со своими больными. Подолгу меня не видя, дети росли ко мне почти равнодушными. Моя вина, моя беда...
А баба Рая умерла еще при Борисе. Толково умерла старуха, как говорят, в одночасье. Долго не лежала, никому не была в тягость. Всем бы так. Инфаркт — пожалуй, самая милосердная из смертей. Ребята потосковали и утешились. Борис, тот, кажется, и не тосковал. Уже был поглощен своей язвой. Я тогда не тосковала, тоскую теперь. Не так поступила, не то сделала. Жила со старухой в одном доме, но души в ней не увидела. А ведь была душа!
