Джон Апдайк - Рассказы о Маплах
Поутру ты, к моему облегчению, выглядишь уродиной. За пресным завтраком, в бледном свете понедельника, ты предстаешь прыщавой, твоя пышность теперь отталкивает, халат смотрится болтающейся запятнанной тряпкой, грудь в вырезе приобрела землистый цвет, кожа между грудями и подавно желтеет тоскливо. Глотая кофе, я мысленно пью за твою дряблость, каждая морщинка, каждый болезненный оттенок для меня облегчение и сладкая месть. Дети ноют. Тостер барахлит. За семь лет эта женщина износилась.
А мужчина мчится на работу, вступает в схватку за право преимущественного проезда, балансирует на самом краю разрешенного предела скорости. Из домашней мути, вялости, бледности, безволия — в город. Камень — вот его епархия. Выбивание звонкой монеты. Маневрирование абстракциями. Принуждение неодушевленных предметов к работе. О, безжизненные, твердокаменные радости труда!
Я возвращаюсь с перекрученными в машине мозгами. Из головы не выходит всякая всячина, которую пришлось бы растолковывать тебе не одну неделю; весь вечер я слеп, меня преследуют обрывки фраз и цифр. Ты подаешь мне ужин, как официантка, даже меньше чем официантка, я ведь с тобой знаком. Дети робко прикасаются ко мне, как к торчащей балке, прикрученной к конструкции непостижимой для них высоты. Постепенно они засыпают. Мы проводим время в спокойной, не сходящейся параллельности. Мои мысли хронически прямоугольны, им не вырваться из замкнутых схем, из-за решетки профессионализма. Ты шуршишь книгой про Никсона; пропадаешь наверху, среди горячих труб, издающих мерзкий вой. У себя в голове я нахожу, наконец, залипшую кнопку, жму на нее, но без толку, жму и жму. У меня кружится голова. Мне тошно от сигарет. Я бесцельно кружу по комнате.
Как же я удивлен, когда в полное смысла время, в десять вечера, ты ловишь меня на моем очередном повороте влажным, быстрым, девичьим поцелуем с запахом зубной пасты; ожидаемый подарок, дарить который уже не стоит.
Родная кровь
Маплы были женаты уже девять лет, почти перебор.
— Черт бы все это побрал, черт бы побрал!.. — говорил Ричард своей жене Джоан по пути в Бостон, куда они ехали на переливание крови. — Я езжу по этой дороге пять раз в неделю, и вот опять! Кошмар какой-то! Я совершенно вымотан — эмоционально, умственно, физически. К тому же, она мне даже не тетка. Тебе она и то не тетка.
— Вроде как дальняя родственница, — уточнила Джоан.
— Проклятие, у тебя вся Новая Англия ходит в дальних родственниках, мне что же, весь остаток жизни потратить на спасение их всех?
— Замолчи, — сказала Джоан. — Она при смерти. Мне за тебя стыдно. Честное слово, стыдно.
Это его проняло, его тон ненадолго стал извиняющимся.
— Да я был бы, как всегда, святее всех святых, черт меня побери, если бы этой ночью хоть немного поспал. Пять раз в неделю я спрыгиваю с кровати, выбегаю из двери, встречаю разносчика молока, и после этого в тот единственный день, когда мне не надо волочить потомство в воскресную школу, ты окончательно меня выматываешь, заставляя тащиться за тридцать миль.
— Как будто это я до двух часов ночи танцевала с Марлин Броссман твист! — фыркнула Джоан.
— Никакой не твист, а целомудренный вальс под «Хиты сороковых». А ты не воображай, что я ничего вокруг не замечаю. Я видел, как ты пряталась за пианино с Гарри Саксоном.
— Не за пианино, а на скамейке. Он просто разговаривал со мной, потому что пожалел. Меня все жалели; ты никому не дал станцевать с Марлин хотя бы раз, для виду, что ли.
— Для виду, для виду… — подхватил Ричард. — В этом ты вся.
— Учти, бедняги Мэтьюсы, или как их там, были в полном ужасе.
— Мэтьессоны, — поправил он. — Да, еще и это! Зачем приглашать в наше время таких болванов? Никого так не ненавижу, как женщин, теребящих свой жемчуг и глубоко вздыхающих. Я решил, что у нее что-то застряло в горле.
— Очень приятная, достойная молодая пара. Знаешь, почему они тебе поперек горла? Потому что на фоне их относительной невинности виднее, во что превратились мы.
— Если тебя так влечет к низеньким толстякам, вроде Гарри Саксона, то почему бы тебе за такого не выйти?
— Ну, все, — спокойно произнесла Джоан, отвернулась от него и стала смотреть в окно на проносящиеся мимо бензоколонки. — Ты действительно злобный, это не притворство.
— Притворство, вид… Господи, для кого ты ломаешь комедию? Не Гарри Саксон, так Фредди Веттер, одни гномы. Стоило мне посмотреть на тебя вчера вечером, я видел Белоснежку в окружении одних грибов.
— Не болтай ерунду! — Ее рука, явно принадлежавшая женщине за тридцать, сухая, с зелеными венами, испорченная моющими средствами, потушила в пепельнице сигарету. — Ума ни на грош. Вообразил, что можешь обвинить меня во флирте с другим мужчиной, чтобы самому с чистой совестью вертеться вокруг Марлин?
От такого разоблачения своей стратегии он потемнел. Вспомнилось прикосновение волос миссис Броссман, когда он прижимался щекой к ее щеке, вспомнился запах духов во влажной сокровенности у нее за ухом.
— Ты права, — сказал он. — Просто я хочу, чтобы при тебе был мужчина твоего размера. Оцени мою преданность.
— Давай лучше помолчим, — предложила она.
Его надежда превратить правду в шутку не оправдалась. Любой намек на возможность свободы отвергался.
— Вот эта твоя чопорность, — заговорил он ровным тоном, словно о предмете, который они оба могли холодно препарировать, — это и есть самое невыносимое. Против твоего рефлекторного либерализма я не возражаю. С твоим равнодушием к сексу я сжился. Но эта непробиваемая чопорность, этот стиль Новой Англии — думаю, она была нужна отцам-основателям, но в век тревоги она уже сродни нахальству.
Он смотрел на нее, она неожиданно тоже взглянула на него с испуганным, но одновременно до странности ясным выражением, словно все ее лицо, включая веки, превратилось в тусклый фарфор.
— Я просила тебя помолчать. Теперь ты наговорил вещей, которые я никогда не прощу.
Прекрасно понимая свою неправоту, задыхаясь от чувства вины, он сосредоточился на дороге, хмуро прирос к баранке. Они ехали со скоростью шестьдесят миль в час, движение, как всегда в воскресенье, было несильным, но Ричард так часто пользовался этой дорогой, что для него расстояния превращались здесь во время, и машина словно бы двигалась с медлительностью минутной стрелки. Будь он хорошим стратегом, он бы хранил молчание, такое поведение помогло бы сохранить достоинство, но ему казалось, что новое сотрясение воздуха сможет восстановить равновесие в его браке, все сильнее нарушавшееся с каждой бессловесной милей.
— Что скажешь про Бин? — спросил он. Бин была их дочерью, накануне они оставили ее дома с температурой тридцать девять, а сами отправились на вечеринку.
Джоан поклялась себе молчать, но материнский инстинкт одержал верх.
— Сильная простуда, ужасный насморк.
— Слушай, моя сладкая, а мне не будет больно? — выпалил Ричард. Как ни странно, он никогда раньше не сдавал кровь. Он страдал астмой, был тощ и признан негодным для воинской службы; раньше, в колледже, и теперь, на работе, не столько из-за собственного нежелания, сколько из-за недоверия к нему, он избегал донорства. Это была проверка на смелость, такая примитивная, что раньше никому не приходило в голову так его проверять.
Весна приходит в Бостон неохотно. Стоянка была покрыта рябой ледяной коркой, серый затхлый воздух межсезонья придавал зданиям вдоль Лонгвуд-авеню единообразную блеклую величавость. Шагая к больничным дверям, Ричард поинтересовался, увидят ли они короля Аравии.
— Он в отдельном крыле, — сказала Джоан. — С четырьмя женами.
— Всего четыре? Да он аскет! — Он даже осмелился похлопать жену по плечу, хотя толстое зимнее пальто могло помешать ей почувствовать прикосновение.
Их направили в длинный коридор, застеленный линолеумом цвета сигары. Коридоры, прихотливо изгибаясь, разбегались во все стороны, так всегда бывает в больницах, когда пристраивают корпус за корпусом. Ричард чувствовал себя сироткой Гензелем, бредущим за своей Гретель; воображаемые птицы клевали у них за спиной хлебные крошки, пока они робко не постучали в дверь колдуньи с надписью «Центр сдачи крови». На стук выглянул молодой человек в белом халате. Через его плечо Ричард в ужасе увидел пару разутых женских ног, параллельно водруженных на кровать. От игл и пузырьков слепило глаза. Молодой человек через щель в двери сунул вновь пришедшим два длинных бланка. Сидя рядышком на скамейке, тщательно выписывая свои имена и припоминая перенесенные в детстве болезни, мистер и миссис Мапл смотрели на самих себя новыми глазами. Ричард боролся с желанием хихикать, дурачиться и врать, посещавшим его всякий раз, когда от него, как от адвоката, вынужденного вести безнадежное дело, требовали предоставить данные о себе для вечности. Его как-то оправдывало разве что то, что эти же самые данные (адрес проживания, дата вступления в брак) доверяет бумаге раненая душа рядом с ним. Он заглянул через ее плечо:
