Торгни Линдгрен - Вирсавия
Долго медлил Шевания, долго не мог решить, какой поступок будет правильным, но в конце концов наклонился к Вирсавии и поднял одеяло с ее лица; он ожидал, что щеки ее будут облиты слезами, а рот перекошен от плача. Однако лицо ее лишь чуть поблескивало от пота, и она смотрела на него широко раскрытыми, удивленными и сухими глазами, как будто бы желая услышать от него какие-нибудь слова.
Я знаю, как это бывает, нерешительно сказал Шевания. Я тоже избран. Родители мои отдали меня священникам в тот день, когда Господень ковчег завета перенесли в Иерусалим из дома Аведдара Гефянина. Мои родители избрали меня и сделали благодарственною жертвой.
Избрали? — медленно проговорила Вирсавия.
Нам, избранным, должно понимать друг друга, сказал Шевания. Я трублю трубами у входа в скинию Господню и пред ковчегом Господним. Когда волоса у меня на висках достигнут полной своей длины и шею мою сокроет борода, удалюсь я на все дни жизни моей в скинию Божию, кровью овна мне помажут мочку правого уха, и большой палец на правой руке, и большой палец на правой ноге и так посвятят в священники.
Если до той поры не изберут меня для чего-нибудь другого, добавил он.
Он смутно предчувствовал, что это поручение, данное ему царем, может стать началом другого избрания.
Избрали? — повторила Вирсавия. А потом спросила:
Почему ты здесь?
Царь послал меня.
Она посмотрела на него — борода еще редкая и совсем как пух, лоб чистый, гладкий, а глаза по-детски большие и доверчивые. Нос у него был маленький и острый, гладкие, темные, почти черные волоса его закрывали уши, он робко, умоляюще и вопросительно улыбался ей своими красными, слегка выпяченными губами, от платья его шел теплый, вкрадчивый запах курений, запах священства.
Но зачем он послал тебя? — спросила она. Того, кто трубит трубами пред Господом?
Мне должно стеречь то, что свято, отвечал он.
Свято? — переспросила Вирсавия удивленно, как бы обращаясь к себе самой. Что же свято здесь, в доме Урии?
Ты.
Разве же я святая?
Ты избрана, сказал Шевания. Царь властен избрать святыню. И даже то, что в миг избрания не свято, исподволь преображается благодаря близости царя и делается святынею.
Она чувствовала, как напряжение отпустило, когда Шевания посмотрел на нее и заговорил с нею, она уже не всхлипывала и не рыдала, наверное, оттого, что в милости своей царь Давид прислал к ней Шеванию.
А царь Давид святой? — спросила она.
Да, отвечал Шевания. Он помазанник Божий, пророк Самуил из Рамы избрал его по велению Господа. Святее всех живых — Господь Бог, но за ним по святости следует царь.
А я? — сказала Вирсавия. Разве же я, обыкновенная женщина, могу быть святой?
Святым может быть что угодно. Медный сосуд в скинии Господней, и труба, которой я трублю, и царские сыновья, и сандалии священников. Все дело в избрании. Все избранное — свято. А самое избранное есть самое святое.
Шевания заговорил с пылом, и уголки рта его повлажнели. Он был рад наставить Вирсавию.
Избираемое для жертвоприношения тоже свято.
Дай мне воды, попросила она.
Он протянул ей чашку, и она, опершись на левый локоть, стала пить. Потом отдала ему пустую чашку, вновь легла и затихла, Шевания видел по ее лицу, что множество вопросов еще одолевало ее и что из черт ее покуда не изгладились смятение и испуг. Отчего она испугана? Оттого, что находилась во власти царя Давида? Но ведь все и всегда находятся в чьей-нибудь власти!
Вот и для этого человек тоже избирается — дабы жить, преисполняясь жизнью другого.
Или же святость испугала ее?
Высок над всеми народами Господь, сказал Шевания, просто чтобы не молчать. Над небесами слава Его. Кто, как Господь Бог, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями?
Когда Вирсавия высказала наконец вопрос, который все это время просился наружу, голос у нее дрожал и был неуверен:
Что он сделает с Урией?
Кто?
Царь. Царь Давид.
Шевания ответил не сразу, ведь надобно было подумать, какова бы могла быть воля царя в этом особенном случае, он понимал, Вирсавия требует, чтобы он ответил вместо царя.
Ты любишь ли Урию? — спросил он.
Люблю ли?
Я не знаю другого слова для этого трудного вопроса.
Я принадлежу ему, сказала Вирсавия.
Ты ему принадлежала, поправил Шевания.
Быть может, я любила сознавать, что принадлежу ему, осторожно произнесла она. Что, как бы там ни было, я кому-то принадлежу.
И Шевания ответил на ее вопрос чистой правдой:
Возможно, он поступит милостиво. И тогда он вознесет Урию до приставника среди арамеев. Возможно, он поступит мудро. И тогда вернет тебя Урии и забудет о тебе. А возможно, он поступит хитро и разумно. Тогда он велит убить Урию.
Руки Вирсавии будто лишились крови, стали холодными, она спрятала их под одеяло, чтобы согрелись они от бедер ее, и чувствовала, как мышцы сводит от холода.
И как же, по-твоему, он поступит? — спросила она, и голос ее вдруг зябко задрожал, она вся похолодела, когда поняла, что спрашивает не об Урии, а о себе самой.
Я не знаю, как он поступит, осторожно сказал Шевания. Ничего нельзя знать наверное. Но святость сделала царя Давида очень хитрым и очень умным.
Не нашлось у него для этого более мягких слов.
Святость — свойство непостижимое, сказала Вирсавия, стуча зубами. Последствия ее и действия могут быть какими угодно.
Пути и плоды святости неисповедимы, согласился Шевания.
Но отчего сама жизнь не святыня? — неожиданно сказала Вирсавия, почти с отчаянием. Если медные кувшины, и елей, и сандалии священников могут быть святы, то, наверное, и жизнь человека должна быть святынею! Дух, который живет в человеке!
А потом добавила:
Даже если б ты предал меня поруганию, как воины предают поруганию женщин побежденных народов, я бы смогла отнять у тебя жизнь!
Шевания ощутил прилив гордости, когда она упомянула об этой возможности: что он мог бы предать ее поруганию.
Потом он задумался над этим диковинным вопросом, над святостью жизни. Никогда он не задавал себе этого вопроса, никогда не слышал, чтобы его задавали другие, и потому несколько времени медлил с ответом.
Святость беспощадна и бесчеловечна, наконец проговорил он, медленно, однако без колебания. Она слепа, не взирает она на человека и мимолетную его жизнь, она как силки птицелова и как язва.
Для святости нет ничего святого? — задумчиво и тихо обронила Вирсавия.
Да, сказал Шевания.
Оба умолкли, казалось, говорить было более не о чем. Шевания стоял с пустою чашкой в руке, Вирсавия широко открытыми глазами смотрела мимо него, словно пыталась разглядеть то далекое и непостижимое, о чем они говорили. Однако в конце концов она задала ему последний вопрос:
И как же царь Давид сумел сделаться таким святым?
Но Шевания даже и тут знал, как ответить:
Избрание, и помазание, и благословение сделали его святым. И уголья в руках пророка Самуила. Но прежде всего, конечно, сделался он святым от собственной его силы и власти. Сила и власть зачинают и рождают святость. Каждый подвиг, им совершенный, каждая война, в которой он победил, каждый город, им оставленный, каждый народ, им истребленный, только прибавляли ему святости.
Тут Шевания задумался очень глубоко.
Вот потому-то, продолжал он, мы, мужчины, и жаждем власти: власть делает нас святыми перед Богом и людьми.
Да, он в самом деле так и сказал: мы, мужчины.
Ведь в конце концов нет у мужчины брата на земле и над ним один лишь Владыка небесных воинств.
Потом они еще несколько времени разговаривали о сне, коего надобно было теперь дожидаться лежа и закрывши глаза; Шевания сказал, что она должна спать ради красоты своей, ведь если она лишится Урии, то не имеет она права лишиться и красоты, и Вирсавия не стала задерживаться мыслью на этом пугающем замечании об Урии, потому что его речи о красоте ее были так приятны и ободряющи.
Еще этой же ночью Вирсавия узнала, что понесла, она чувствовала, как царское семя бродит у нее во чреве и разбухает, груди ее во сне сделались как огромные мехи для вина, и она ощущала нерожденного, только-только зачатого сына — он сосал ее грудь, покоился на ее локте, прильнувши к теплому и влажному стану ее.
А когда рассвело, еще до первой утренней стражи послала она Шеванию в царский дом с вестью: Вирсавия понесла и родит сына.
Когда беседа с Господом была закончена, царь Давид воротился в свой царский дом. Вместе с сыновьями своими Амноном и Авессаломом, которым в скором времени должно стать мужчинами, и с колченогим Мемфивосфеем он подкрепился жареным барашком и на протяжении всей трапезы не произнес ни единого слова.
