Иван Лазутин - Суд идет
Когда Вера Николаевна скрылась в вестибюле общежития, Ольга остановилась посреди тропинки, ведущей на улицу. Она стояла и смотрела на тающие в снежной кутерьме дальние фонари. Стояла до тех пор, пока ее нечаянно не толкнул проходивший мимо студент, который на ходу отогревал дыханием окоченевшие пальцы.
Ольга долго не могла понять, куда ей идти. Присев на занесенную снегом скамью, она почувствовала, как по щекам ее текут теплые слезы.
Откуда-то с верхнего этажа доносилась мелодия полонеза Огинского. А из открытых дверей студенческого клуба неслись звуки стремительного фокстрота.
III
Часы били печально и гулко. Запрокинув седую голову на спинку мягкого кресла, профессор Батурлинов сидел перед камином с закрытыми глазами. Его белые длинные руки спокойно лежали на подлокотниках. Со стороны можно было подумать, что он погрузился в глубокий сон. В камине горели сухие сосновые поленья. Вспыхивающие языки пламени освещали стеклянные резные створки книжных стеллажей, поднимающихся от пола до потолка.
Книги, книги, книги…
Но профессор не спал. Бой старинных часов унес его в далекое прошлое, когда он был еще мальчишкой. Однажды в темную ночь, возвращаясь из города с заработков, он заблудился в степи. Как и теперь, тогда бушевала метель. Она стонала, плакала в голос с причетом, протяжно гнусавила. И была бы та ночь последней в жизни Батурлинова, если бы не далекий колокольный звон, вливший в замерзающее и ослабевшее тело путника новые силы. Он вставал и, падая через каждые пять-шесть шагов, снова шел на колокольный звон.
Тот далекий колокольный звон вспоминался Батурлинову, когда он, сидя у камина, слушал бой часов.
За окнами, плотно закрытыми ставнями, неистовствовала метель.
Из соседней комнаты слышался кашель Марфуши, старушки, которая вела хозяйство в доме профессора. Тридцать лет назад она нанялась к Батурлиновым домработницей, но постепенно, год за годом, незаметно для себя и для хозяев, стала членом семьи. Когда умерла жена профессора, все обязанности и заботы по дому Марфуша взвалила на свои плечи.
Единственной близкой родственницей Гордея Никаноровича была внучка Лиля, мать и отец которой погибли в войну. Неделю назад она уехала в Ленинград и должна вернуться через три дня. Универмаг, где она работала товароведом, был на ремонте, и Лиля взяла недельный отпуск, чтобы со своими институтскими подругами навестить город, который она любила особой, необъяснимой любовью.
Над своей внучкой старик профессор дрожал, как над малым ребенком. Уступал всем ее капризам. Когда она была школьницей, сам решал за нее трудные задачи по математике, вместе с ней вышивал болгарским крестом. Но и теперь, когда Лиля окончила институт, Гордей Никанорович, как и десять лет назад, считал ее несмышленышем.
После отъезда Лили в Ленинград Гордей Никанорович стал молчаливым. Для него эта разлука с внучкой была нелегкой. Оставшись вдвоем с Марфушей и с лобастым английским догом, Гордей Никанорович затосковал по Лиле. Все чаще доставал он из письменного стола альбом с фотографиями и подолгу рассматривал карточки, наблюдая, как год от года росла, хорошела и, наконец, выросла его Лиля. А позавчера профессора осенила идея: к приезду внучки он решил приготовить сюрприз. Когда-то в молодости Гордей Никанорович прислуживал в Петербурге художнику, который рисовал портреты царя и генералов с фотографий по клеточкам. Приловчившись, маляр так удачно штамповал именитые физиономии, что иногда даже конкурировал с настоящими художниками, которые, чтоб не умереть с голоду, бросали свои любимые темы и принимались малевать портреты царя-батюшки, купцов и прославленных генералов.
У этого-то художника Гордей Никанорович и научился рисовать по клеточкам.
Сегодня он почти весь день провел над мольбертом, расчерчивая на квадраты серое полотно и нанося контуры будущего портрета. Опустился в кресло лишь тогда, когда зимнее солнце, бросая свои косые холодные лучи на широкие, отягощенные снежными подушками лапы елей, скрылось за соседним леском.
Романтик по натуре, Гордей Никанорович в душе слагал оды и сонеты каждой яблоньке, посаженной его руками, каждой взлелеянной им розе, которую он защищал от гроз и ветров, каждой ветке рябины. Временами старика пугала мысль, что после его смерти в сад придет чужой человек, расчетливый, с коммерческой хитринкой, и там, где горели осенние георгины и астры, этот чужой человек посадит клубнику и из земли, из той самой земли, которая рождала красоту, будет добывать деньги.
За свои научные труды профессор не боялся. Он знал, что о них после его смерти побеспокоятся ученики. Последнее крупное научное исследование его было по хирургии сердца. Ему он отдал двадцать лет тяжелого труда.
Временами, когда Гордей Никанорович оставался наедине с самим собой и вспоминал всю свою большую и нелегкую жизнь, он ловил себя на мысли о том, что где-то глубоко, на самом донышке души его сидит вцепившийся в свою землю, в свой дом тамбовский мужик Моршанского уезда, трудовая жизнь которого началась с тревожной заботы о своем теплом уголке, о доброй лошаденке на дворе, о жирных щах в большой миске. Совершал революцию, сбрасывал царя, гонялся с красным полком за бандой Махно, устанавливал в деревне Советскую власть… Кажется, что можно еще сделать для того, чтобы окончательно раздавить в себе закоренелое чувство собственности? И все-таки тяжело было думать старику, что плоды его трудов на земле, которую напоил потом он, а не кто-нибудь другой, могут осквернить чужие, равнодушные руки. Нет-нет да шевельнется в душе Гордея Никаноровича думка поговорить об этом с внучкой, хотелось рассказать ей, как должна она жить после его смерти, как нужно беречь дом, как ухаживать за садом, как укутывать яблони в сильные морозы… Московскую квартиру ему было не жалко. Если ее после его смерти и отдадут другим — четыре комнаты внучке не нужны, да и трудно будет их содержать, — то пусть отдают. Но свой дом в Малаховке, где он проводил большую часть года, где в просторном светлом кабинете написаны его лучшие книги, подытожившие сорок лет борьбы с человеческим недугом, этот дом, как святыня, должен перейти к благодарным потомкам, которые сумеют оценить по заслугам своего предка.
— Гордей Никанорович, да вы, никак, заснули? — услышал профессор над самым ухом хрипловатый голос Марфуши, которая умела двигаться бесшумно и незаметно.
Профессор поднял отяжелевшие веки. Взгляд его упал на пляшущие огоньки в камине, где поленья уже догорали. Белые руки по-прежнему спокойно лежали на подлокотниках кресла. Можно подумать, что все большое, угловатое тело ученого служило этим умным и чутким рукам хирурга, которые сейчас отдыхали.
— Вы шли бы спать, Марфуша, — спокойно сказал профессор, не сводя глаз с рыжих языков пламени в камине. — Я вот посижу немного и тоже на покой.
— Может, чайку с крондалевым вареньицем подать? — сонливо почесываясь, спросила старенькая Марфуша.
За тридцать лет жизни в семье Гордея Никаноровича характер его она изучила хорошо и знала: чтобы угодить старику (особенно когда он бывал не в духе), для этого нужно похвалить или просто напомнить о том, что любит он. И когда Марфуша попадала в точку, профессор становился послушным, как ребенок. О крондалевом варенье Марфуша заговорила не случайно. Этот сорт ягоды Гордей Никанорович вывел сам. А когда его опыт получился и новый гибрид приобрел хорошую наследственность своих прародителей, то Гордей Никанорович перед всеми, кто бывал у него на даче, хвалился своим новым детищем, подробно и увлеченно рассказывая, каких трудов это ему стоило.
Чаепитие профессор не любил, но упоминание о крондале (он пока еще не знал, что из него Марфуша сварила варенье) его оживило.
— С крондалем? — Черные с проседью брови старика удивленно взмыли кверху. — С удовольствием!
Марфуша пододвинула к креслу журнальный столик, накрыла его салфеткой, поставила на него чашку чаю с вареньем в маленьком фарфоровом блюдце и бесшумно ушла в свою комнату.
После чая Гордей Никанорович, ободренный, привстал и, разминая затекшие ноги, прошелся по просторному кабинету. Включил люстру и в сотый раз принялся рассматривать начатый портрет Лили. Основное было уже сделано. Озорные глаза внучки смотрели на профессора и словно говорили: «А я не скажу, где ты потерял свои очки». Пышные белокурые волосы, которые, казалось, только что шевельнул ветер, никак не удавались Гордею Никаноровичу. Два дня он бьется над отделившимся локоном, стараясь выписать его невесомым, воздушным, и все-таки то, что ему хотелось, достичь, никак не получалось.
Теперь он, наконец, нашел решение, но за кисть до завтрашнего утра браться не решался: боялся при неверном вечернем освещении испортить то, чего с таким трудом добился.
