Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант
... Они вышли на безлюдную тенистую аллею, конец которой терялся вдали. В душевном смятении Ефим не знал, о чем говорить, чем занять дорогую спутницу. Болтать банальности он не мастер, да и ни к месту они сейчас. Зоя Александровна шла рядом с ним внешне спокойно, неторопливо, может быть, довольная его молчанием.
- Хорошо здесь, - заговорила она наконец, - легко дышится, не то, что в кабинете: заседания, совещания, опять заседания...
Видно, собираясь с мыслями, она умолкла. Безмолвствовал и Ефим. Волнение его хоть и поубавилось, а на душе - сумятица. Почему? Не смог бы ответить. «Ну, сколько можно ждать, говорите же!» - мысленно торопил он. И словно отозвавшись на его нетерпеливую молчаливую просьбу, Зоя Александровна сказала:
- Вы, понятно, заинтригованы моим приглашением сюда, в парк. Есть чему удивляться. Знаете, обстоятельства... - она помедлила, - дело в том, Ефим Моисеевич, что я больше не парторг... не парторг ЦК на заводе. Меня отозвали на другую работу.
Что-то оборвалось внутри у Ефима.
- Не может быть, - сказал сдавленным голосом.
- Может, Ефим Моисеевич, может... Сегодня утром меня пригласили в ЦК и деликатно предложили... Словом, суть беседы сводилась к тому, что война подошла к концу, перед женским движением в союзном и международном плане встают новые задачи. Мы решили, сказали мне, поручить вам работу в Комитете советских женщин... Вот и все. Так, что, друг мой, - она так и назвала его - «друг мой», - не взыщите за неприятное известие. С друзьями делятся не одним медом, но и полынью. На то и друзья.
«Значит, они сумели-таки вас выжить!» - хотел сказать Ефим и не смог: горло будто сжало...
- Женское движение тут, конечно, ни при чем, - продолжила Горина, - это плохо скрытый предлог отстранить меня от руководящей партийной работы, причина в другом... - Горина остановилась на полуфразе, словно что-то взвешивая. - Пусть это вас не удивляет, но в том, что я не пришлась здесь ко двору, отчасти виноваты вы. Ваша неукротимость, бескорыстие и во мне пробудили что-то очень хорошее, дремавшее до времени, как я считаю... Я по-иному, если сказать точнее - взыскательнее поглядела на некоторых руководящих коммунистов, тех, кто призван формировать сознание нижестоящих. Я выступила против худших из них.
- И оказались в одиночестве.
- Верно! А еще отрицаете свое ясновидение... Короче говоря, меня не поддержали. Она вздохнула. - Что ж, чему быть - того не миновать. Может быть, грядущие перемены и к лучшему? Будем считать, что им - «наверху», - она подняла руку, - видней.
- А вы уверены, что им видней? - с сомнением спросил Ефим.
- Ах, Сегал, Сегал! — рассмеялась невесело Горина. - Вы опять за свое! Узнаю коней ретивых... Что вам ответить? Я четверть века в партии, привыкла как солдат, не задумываясь, выполнять ее указания. Не обсуждать приказы, понимаете?
Ефим понял: большего она сейчас или не может, или не расположена говорить. И со вздохом промолвил:
- Съедят меня теперь с потрохами Великанова да Дубова.
- Дубова? - удивилась Зоя Александровна. - Почему Дубова?
Ефим вкратце рассказал о том, как посадил сегодня Дубову в лужу.
- Очень прискорбно! Мало у вас недругов, нажили еще одного, и какого! Дубова не из тех, кто прощает обиды. Я и пришла сюда затем, чтобы предупредить вас быть осмотрительнее, осторожнее. Как ни горько, остается уповать на лучшее. - Горина глянула на свои простенькие наручные часы. - Поздно, пора домой.
У станции метро они попрощались.
- До свидания, мой друг, не говорю «прощайте», а «до свидания!»» - тепло сказала Зоя Александровна. - Я позвоню вам в редакцию. Или вы позвоните мне домой, - она назвала номер телефона.
Долго стоял Ефим на том месте, где расстался с Гориной. На душе было муторно. С уходом Зои Александровны образовалась в нем, вокруг него невосполнимая пустота. Он медленно побрел в общежитие.
Глава двадцать первая
Встреча с Крошкиной после неприятной загородной истории прошла, вопреки ожиданию, тихо и гладко. Тиночка сама напомнила о задании, которое предстояло выполнить сообща.
- Я рада с тобой поработать, - сказала она дружелюбно, - у тебя есть чему поучиться.
Трудились дня четыре, по несколько часов в день. Очерк о солдатах тыла писал Ефим. Тина сидела рядышком и время от времени, как бы невзначай, близко прижималась к нему. Он осторожно отодвигался, а она словно заигрывая, снова и снова придвигалась к нему поближе.
«Что ей от меня нужно? Сколько еще будет продолжаться эта игра без правил?» — к удивлению для самого себя, без раздражения на Тину, думал Ефим. Ведь тогда, в доме отдыха, он твердо решил: с Крошкиной покончено навсегда. И что же? Опять она обволакивает его своей магической паутинкой. А он, необъяснимо почему, не противится, так, слегка защищается от ее заигрываний и, заглянув в себя, обнаруживает: все еще нравится ему Тина, его клятва навсегда с ней покончить улетучивается Бог весть куда...
В один из дней, когда они возвращались с завода, Тиночка так, между прочим, предложила:
- Давай сегодня вечером поработаем у меня дома. А позже поиграю на пианино, я ведь, знаешь, брала уроки у Брюшкова. Сыграю Шопена, Бетховена, Шумана. Идет?
«Вот те на! - удивился Ефим, - опять тянет к себе домой!» Первая мысль была отказаться от приглашения, работать можно и в редакции, и в парткабинете. Но наперекор доводам рассудка, веря, что им руководит лишь горячее желание послушать в хорошем исполнении любимую музыку, он согласился.
... Вечером Ефим снова очутился в знакомом особнячке. Мать Алевтины встретила его вежливо, но прохладно. Папа дома отсутствовал. Ефим осмотрелся и отметил про себя: в это посещение и обстановка в доме уже не казалась изысканной, и потолки пониже, и окна поуже...
- Мамуля, - попросила Тина, — вскипяти попозже самоварчик. К тому времени и папочка придет, вместе и почаевничаем.
Она пригласила Ефима в свою комнату.
- Посиди, я сейчас.
Он опустился на мягкое кресло. От нечего делать устремил глаза на две прикрепленные к стене картины. И вдруг его взгляд остановился на вправленном в резную рамку фотопортрете молодого мужчины. Из рамки самодовольно и свысока смотрел на него Константин Иванович - Тиночкин ухажер и обожатель. Его самоуверенный взгляд обжег Ефима, почудилось: Константин Иванович насмешливо улыбнулся и укорил: «Голуба! Зачем ты сюда явился? Экий недогадливый...».
Вернулась Тина, успевшая переодеться. В голубом шелковом облегающем коротком платье она сошла бы за девчонку, если бы не лицо тридцатилетней женщины.
- Аврал, Ефим Моисеевич! За работу! - защебетала она, доставая из стола стопку чистой бумаги.
Не работать хотелось сейчас Ефиму - уйти скорее отсюда! «На кой дьявол приперся, балда! - ругал он себя. - Поманила тебя Алевтина пальчиком - и ты уж тут как тут... Вот и получай, что заслужил!»
- Ты совсем меня не слушаешь! - Тина глядела на него вопросительно. - Какая муха тебя укусила?
- Овод! - буркнул он раздраженно. - Пустяки, начнем писать.
Но работа не клеилась. Ефим все время чувствовал на себе высокомерный, насмешливый взгляд Константина Ивановича - взгляд победителя!
- Что с тобой сегодня? - допытывалась Тина и еще больше выводила его из себя.
- Тиночка, папочка пришел, самовар на столе, ждем вас, пожалуйста!
Приглашение пришлось как нельзя кстати. Ефим быстро собрал листы бумаги, сложил вчетверо, пихнул в карман пиджака.
- Ладно. Завтра в редакции допишем. На сегодня хватит.
Общий разговор за чаем не клеился. Проглотив какой-то бутерброд, Ефим поблагодарил хозяев за гостеприимство, заторопился домой.
- Куда же вы? - обиделась Тина. - А Шопен? А Бетховен?..
Ефим отметил: при родителях она обращается к нему на «вы».
- Ах, да! Извините, с удовольствием послушаю.
Слегка подталкивая его сзади, приговаривая: «Ну же, ну, бука!», она привела его в знакомую гостиную, усадила в кресло, села за пианино.
- Для начала сыграю седьмой вальс Шопена.
Бойко, свободно забегали по клавиатуре Тиночкины пальцы - не зря училась у самого Брюшкова!.. И пианино отличное, с полным певучим звуком, и мелодия точно воспроизводилась, все здесь было - кроме души, кроме поэзии великого композитора... Еще до войны слушал Ефим этот вальс в исполнении Якова Флиера. Сколько лет миновало, а та, флиеровская музыка, не перестает звучать в памяти.
А Тиночка играла, играла, играла, покачиваясь, потряхивая буклями и, наконец, - о, радость! - она подняла высоко руки, медленно опустила их на колени, как это делают иногда профессионалы-исполнители, и победно глянула на Ефима.
- Ну, как, Фимуля? - спросила с улыбкой.
Он дипломатично заметил:
- Правильно играете, очень правильно.
Не поняв двусмысленной похвалы, Тиночка польщенно усмехнулась и немедля принялась за Бетховена. Это была пытка! Ефиму хотелось крикнуть: «Да прекратите же, черт вас возьми! Не кощунствуйте!» А она вознамерилась продемонстрировать еще и Чайковского!
