Мария Романушко - Не под пустым небом
Это действительно совсем близко от моего дома. (Хм, «моего»!) Перетаскиваю туда своё кресло-качалку и любимые книги. Но трудно заниматься, трудно писать и читать, когда за стеной ежевечерние пьяные оргии. Хозяйки квартиры – моложавая мать и взрослая дочь. Мать каждый вечер приводит командировочных мужиков из института усовершенствования лесной промышленности, где работает уборщицей. В квартире ещё обретаются старая бабушка и маленький сын, лет пяти. А муж обретается за колючей проволокой: кого-то покалечил по пьянке.
Обвязываю голову толстым махровым полотенцем. Но заглушить это невозможно! Пьют, гремят стаканами, горланят «шумел камыш, деревья гнулись» и отборно матерятся. Потом начинаются крики, делёж «красавиц», которых всего две, а мужиков всегда больше, а всем охота. Иногда стучат в мою комнату, но я заранее закрываю дверь на швабру, гашу верхний свет и сижу тихо, как мышь. При свече. А хозяйка кричит, чтобы не трогали её жиличку…
Читаю книгу, которую надо прочесть перед первой исповедью, чтобы разобраться со своими грехами. Господи, сколько же у меня грехов!… Да я насквозь грешный человек! Я и не знала, что уныние – это смертный грех. Сколько раз в жизни я унывала? Сколько раз была одержима мыслью, что в жизни нет смысла? И что лучше бы эту жизнь прекратить как-нибудь, да поскорее… Сколько раз обижалась на ближних своих, сколько раз злилась на Фёдора, когда он мне отвешивал моральные оплеухи… Злилась, обижалась. А, оказывается, надо было радоваться и подставлять другую щёку. Нет, я ещё, видимо, не до конца христианка, какая-то неправильная, потому что даже в страшном сне мне это не привидится, что я благодарю Фёдора за все его колючие и несправедливые слова. Учу заповеди блаженства… Учу Символ веры… Готовлюсь к первой исповеди и к первому причастию. Учу, твержу молитвы… сколько в них красоты! Только смысл не всегда ясен. Но когда повторяешь много, много раз, смысл начинает как бы прорастать из старославянской вязи слов… Начинаешь чувствовать его нутром… Помимо слов. Слова – только как опоры, как ходунки для того, кто учится ходить. Прочла вот, что самая высшая молитва – это умная молитва, которая – уже без слов, в самом сердце рождается… Учу молитвы – обвязав голову махровым полотенцем – под пьяные крики за тонкой стеной…
* * *А рано утром еду на Мосфильмовскую улицу.
Уйдя из «Дуката», я стала сниматься в массовках на Мосфильме. Я и раньше так подрабатывала. Очень удобно: снялся – получил свои рубли – и можешь жить на них хоть целую неделю. Скромно, но можешь.
И здесь, найдя укромный уголок, пока не призовут к съёмке, сижу, учу молитвы… Почему-то лучше всего получается сосредоточиться именно в суете, среди мельтешения людей… как в метро. Я люблю работать в метро. Главное, конечно, сесть где-нибудь в уголке. Но случается, пишу даже стоя. Интересно, а если меня, как летучую мышь, подвесить к потолку вниз головой, получится у меня писать? Думаю: да. Никаких препятствий к этому не вижу. Главное, чтобы чернила не капали на головы прохожим…
Сижу в уголке, учу «Царю небесный» и «Богородице Дево радуйся».
А мимо проносятся кинематографические звёзды – Вацлав Дворжецкий, Михаил Ульянов, Ролан Быков… Моргунов… Вицин…
Снимаюсь в массовке фильма «Ехали в трамвае Ильф и Петров». Бессчётное количество дублей. Непонятно, чем один дубль отличается от другого? Неужели не жалко плёнку? И как потом монтажёр выберет именно тот дубль, который нужно, а не другой? Сцена в кафе. Мы – человек пятнадцать массовки – посетители. Ходим, бродим по залу, ищем свободное место, потом тыкаем вилками в заветренные сосиски. Кто-то не выдержал и съел свои сосиски. У, как на него орал помощник режиссёра! Ну, трудно же это – три часа прохаживаться с этими сосисками, и хоть они уже и не первой свежести, но есть-то хочется!
* * *А как-то раз снимали в Шереметьево. Это был уже другой фильм. Был лютый мороз, а по сценарию – знойное лето. Герой и героиня улетали на самолёте. Куда-то… Ну, никуда они, конечно, не летели, самолёт стоял, примёрзнув ко взлётной полосе всеми своими копытами, то есть – колёсами. Героиню играла Наталья Варлей, знаменитая «кавказская пленница». Я подарила ей стихи о цирке.
– Я очень люблю цирк, – сказала она, – но цирковой артисткой не стала, у меня оказался страх высоты…
– Всё равно я вам завидую, – сказала я, – вы учились в цирковом училище.
– А я завидую вам, я всю жизнь мечтала учиться в Литературном институте, я ведь тоже пишу стихи…
И мы, сидя в холодном зале ожидания Шереметьевского аэропорта, так мило болтали, и было хорошо и тепло. Совсем простая, такая открытая девчонка, никакой «звёздности».
* * *В Москву приехал Зайцев. Читать свои марсианские лекции. Но – заболел. Свалился в гриппу. Болеет в Староконюшенном переулке. Людмила Фёдоровна говорит: «Бедный Зайчик, лежит там один, больной, Валконда весь день на работе».
И я помчалась на Центральный рынок, накупила овощей – всех, какие только нашла. Приехала: «Звяк-звяк!» Открывает:
– Ой, это вы, Манечка? Что-то случилось?
– Ну, да. Вы тут зачем-то болеете. Вот, приехала вас лечить.
– А я лекарствами не увлекаюсь.
– А я и не собираюсь вас пичкать лекарствами. Я вас витаминами буду лечить, салатиками.
Приготовила большую миску салата.
– Вот, первое витаминное вливание…
– Разве можно так вкусно есть во время поста?
– Больному человеку можно.
– Так и выздоравливать не захочется, чтобы ваши салатики не кончались…
Посмеялись. Оказывается, Марсианин умеет смеяться. А я думала, он такой суровый всегда.
На следующий день приехала делать второе вливание.
– Вы меня разбалуете, как я потом буду жить без ваших салатов? – смеётся он.
И тут же, засмущавшись, замявшись, робко спрашивает:
– А вы с иголкой дружите?
– С детства. Меня бабушка всему научила.
– А свитер можете мне заштопать? А то где-то за гвоздь зацепился, теперь дыра расползается…
– Запросто.
Я штопаю ему свитер, а он рассказывает про Югославию, в которой он служил несколько лет после войны. В которой хоть и удалось нам насадить коммунизм, но не удалось вытравить веру в Бога.
– Представляете, Манечка! На партийном собрании человек может подняться и сказать: «Ну, я пошёл, у меня служба вечерняя в церкви начинается» – и это нормально! Понимаете, у них это нормально! Никто ни на кого за это не настучит, не уволит с работы и даже не выгонит из партии! Хочешь верить – верь на здоровье! Вера в Бога – это одно, а партийная принадлежность – совершенно другое! И в Польше то же самое. У нас же самая идиотическая страна! Меня сколько раз вызывали на ковёр. Но я готов. Меня трудно запугать. Тюрьма или психушка – почту за честь. Жену только жалко, Наташу… Ну, как здорово вы его заштопали, как новенький! Даже не видно, что была дыра. Благодарствую! А вы всё продолжаете стихи писать? – вдруг спрашивает он.
– Да, пишу иногда, когда они приходят. Они ведь сами приходят. И если не записать, они обидятся.
– А мне кажется, время для стихов уже прошло.
– Как это?
– Сейчас нужно только молиться. Думать только о спасении души. Ведь Он может прийти в любой момент.
– Ну да… Только ведь стихи – они от сердца, это та же самая молитва… А многие молитвы – это стихи, чистейшей воды поэзия. Та же «Богородице Дево радуйся». А псалмы!… Это же стихи! Нет, я не согласна с тем, что с поэзией пора кончать. Может, наоборот? Через поэзию мы спасёмся?
– Понимаете, и в поэзии, и в живописи, да вообще в любом искусстве есть тонкая грань… очень тонкая… по одну её сторону – спасение, а по другую – погибель.
– Но разве вера не помогает чувствовать эту грань?
– Вообще, искусство таит много соблазнов. Писатель описывает грех и сам подпадает невольно под соблазн этого греха… Вся художественная литература – это сплошные соблазны. Положительные герои получаются скучные, ходульные, они никому не интересны, а разные мерзавцы обрисовываются красочно, сочно, привлекательно, вы не замечали разве этого? Если в книге нет хотя бы одного мерзавца, эта книга никому не интересна. Попробуйте, напишите книгу, где будут только положительные герои! И вы увидите, читатель не станет её читать. А если и станет её читать по принуждению, то будет зевать от скуки. Возьмите хотя бы великого Достоевского. Мышкин, Алёша, Сонечка – они меркнут рядом с Рогозиным, Дмитрием Карамазовым, Раскольниковым, Настасьей Филипповной… Это я говорю о настоящей литературе, о партийных агитках я не говорю, это вообще не литература.
– Неужели добро так уж скучно и неинтересно?
– Добро не скучно. Просто человек развращён. У него испорчен вкус. Тот, кто пьёт только алкоголь, никогда не ощутит вкуса родниковой воды. Она ему покажется пресной.
