Лица в воде - Дженет Фрейм
Он с любопытством посмотрел на меня. «Конечно».
Я позвонила во второе отделение и попросила позвать старшую медсестру Бридж. Изумленный возглас был мне ответом, когда я представилась: «Это Истина Мавет». Неужели я сбежала только для того, чтобы заявить о себе старшей медсестре, в надежде, что с расстояния, не видя меня и не имея соблазна клевать меня, как больную курицу, она осознает, что не нужно преподавать мне этот нескончаемый «урок», составленный на пару с главной медсестрой Гласс, что меня не нужно «менять» с помощью операций на мозге, что при рождении ко мне не прилагался листок с гарантией, что «техническая служба обязуется заменить или обновить весь товар, не удовлетворяющий установленным требованиям»?
«Это Истина Мавет», – повторила я с вызовом.
А потом я испугалась, что они придут за мной, что, возможно, меня накажут, упрячут в одиночную палату.
«Где ты?»
«А вы не посадите меня в одиночку?»
«Я не собираюсь с тобой торговаться. Где ты сейчас?»
Я ответила. Связь резко оборвалась, и не успела я положить трубку, как к вокзалу подъехала черная казенная машина, в которой сидела старшая медсестра Бридж. Она вышла, сказав шоферу, чтобы он возвращался в больницу, что она пройдется со мной пешком, «и чтобы без шуток, барышня».
«Идем, горе луковое», – торопила она.
«Меня не запрут в одиночке?»
«Я не буду с тобой торговаться».
Я пошла вместе с ней. Ей было нехорошо от жары и спешки, с которой она примчалась на станцию, ее щеки покрылись красными пятнами, а там, где застегивался воротничок униформы, появились круги пота. Чуть ниже, как тыквы в авоське, выпирали ее могучие груди. На зернистой коже на шее, как будто покрытой крупинками песка, появились красные полосы. Я чувствовала ее присутствие, чувствовала, как ей было некомфортно от жары. И я ненавидела ее, ненавидела. Мне хотелось отдубасить ее по этим выпирающим формам, как, помнится, повар колотил по жирным кускам мяса на кухне в Трикрофте, и я хотела, чтобы она заговорила наконец без сарказма и желчи, и застенчивости, и страха, которые звучали в ее голосе всякий раз, когда она обращалась ко мне.
Кто она такая? Была ли она моей матерью? Я хотела ударить ее; я хотела, рыдая, взобраться к ней на колени и умолять о прощении. Мы шли молча. Она решила заглянуть в деревенский магазин, и я последовала за ней в пыльное помещение, заставленное швабрами, ведрами, мылом и продуктами питания; человек за прилавком, узнав старшую медсестру Бридж и догадавшись, что я пациент, принял тот особый вид, какой люди принимают, когда сталкиваются с «душевнобольными», пытаясь скрыть за чрезмерной веселостью настороженность и испуг.
«Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте», – выдал он тройное приветствие, сияя улыбкой.
Сестра Бридж неторопливым, небрежным голосом, который я редко у нее слышала, попросила два мороженых, протянула мне одно, забрала сдачу и вывела меня из магазина.
Мы пошли дальше, облизывая лакомство.
«Не надейся, – предупредила она, – что тебя не накажут, раз я купила тебе мороженое».
«Меня не запрут?»
«Посмотрим».
Вдруг она махнула рукой в сторону домика, окруженного поросшим сорняками садом, стоящего спиной к железнодорожной просеке.
«А вот там я живу», – сказала она безразличным голосом.
«А это ваша машина?»
«Да, а это наша машина. Водить умеешь?»
«Нет, я так и не научилась».
«Надо научиться. Сначала я была в ужасе, прямо в ужасе… И не думай тут мне, что вас, барышня, не накажут».
«Но меня же не запрут?»
«Посмотрим. Что ты там такого увидела, что так таращишься на дом?»
Его вид вызывал у меня чувство одиночества. Он напоминал мне самый первый дом, в котором я когда-то жила, где-то в глуши, в городке с одной улицей; воду мы носили из колонки, туалет стоял во дворе: там было полно черных жуков и мокриц, зато не было опасного водоворота на дне фарфорового ледника, который угрожал утащить за собой каждый раз, когда ты дергал за цепочку, нет, это была удобная кабинка, нечистоты из которой выгребал ассенизатор; и не было никаких ярких электрических ламп, ослепляющих из-под потолка, а была керосиновая лампа с грязным фитилем, отбрасывавшая мягкие голубые тени.
И я просидела всю свою жизнь под навесом с канистрами бензина, стоявшим под ореховым деревом у дома старшей медсестры Бридж, в компании коровы Красотки, дышавшей мне в лицо желто-зеленым ароматом пережеванной травы. Ее зубы были стерты, как видавшие виды квадратные белые табуретки; по золотистой морде из уголка ее глаза, словно слеза, стекала капля воды. Иногда ее зад, как сморщенный рот, открывался, и из него выдавливалась золотистая субстанция, а иногда из соседней щели выталкивалась струя пенистой мочи. И капала кровь, попадая на грязную жижу у нее на хвосте. А когда я жила в этом маленьком домике, со мной вместе жила и мама, доставала свои обвисшие груди, чтобы покормить ребенка, и иногда давала попробовать молоко Красотки, выдавливая из вымени струю мне прямо в рот. Кто же из них был Красоткой, а кто моей матерью, а кто старшей медсестрой Бридж? И что тут вообще делал мой отец, расхаживавший туда-сюда в фуражке с серебряной кокардой?
Сестра Бридж была моей матерью. Я облизывала мягкое мороженое и шла вместе с ней по тропинке, над которой сладкими дугами нависали ветви боярышника, через решетку на земле, за угол, во второе отделение – и тут я осознала, что меня обманом привели туда, откуда я до слез желала выбраться. Да это же была ловушка.
Зайдя внутрь, старшая медсестра сказала своим обычным саркастичным тоном: «Иди в общий зал, горе, и чтобы больше никаких фокусов. Такому образованному человеку, как ты, должно быть стыдно».
Она говорила яростно, и моя душа ушла в пятки; она не заперла меня, но больше не обращалась со мной как живой человек еще очень долгое время: ей было стыдно за то, что купила мороженое, за то, что показала место, где жила.
У нее не было детей; если не считать Дору, Бренду, Кэрол, Тотти, Мэри-Маргарет и многих других, которые на свои имена отзывались не так резво, как когда их толкали или дергали за шиворот.
И я нанесла удар.
Она спускалась по лестнице во двор впереди меня, и вдруг я толкнула ее в спину – она упала, закричав от гнева и боли. Наконец-то я намяла ей бока, бока на ее толстом теле в корсете, установленном на пухлых ногах в белых чулках, бликовавших на икрах. Ее большие ступни
