Джейн Остен - Разум и чувство

– Верно. А знаете ли вы, что мисс Грей обладает капиталом в пятьдесят тысяч фунтов? Скорее всего, именно в этом кроется объяснение.

– Вполне вероятно. Однако Уиллоби способен… по крайней мере, я так думаю… – Полковник на минуту замолчал и, словно не доверяя самому себе, решил сменить тему. – А ваша сестра – как она это перенесла?

– Она очень страдает. Мне остается только уповать на то, что это недолго продлится. Ей был нанесен очень тяжелый удар. По-моему, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в чувствах Уиллоби к ней. И даже сейчас, может быть… Однако я почти убеждена, что он никогда не испытывал к ней настоящей привязанности. Он вполне способен на обман и обладает черствым сердцем.

– Да! – воскликнул полковник Брэндон. – Вы совершенно правы. Но ваша сестра… похоже, она не разделяет ваше мнение.

– Но вы же знаете ее характер! Она даже теперь с радостью оправдала бы его, если б могла.

Полковник не ответил. Вскоре после этого чашки убрали и гости начали усаживаться за карты. Разговор сам собой прекратился. Миссис Дженнингс, благосклонно наблюдавшая за беседой, с нетерпением ожидала, когда наконец на лице полковника появятся первые признаки радости, которую непременно должна была вызвать полученная от мисс Дэшвуд информация. Это здорово бы украсило человека, находящегося в цвете молодости, надежд и счастья. Однако, к ее немалому недоумению, полковник весь вечер оставался серьезным и задумчивым, быть может даже более обычного.

Глава 31

Вопреки своим ожиданиям Марианна почти всю ночь спала спокойно, однако утром горе снова завладело всем ее существом.

Элинор всячески старалась заставить ее излить свои чувства, выговориться, полагая, что при этом ей непременно станет легче. До завтрака их беседа постоянно вертелась вокруг одного и того же предмета. Элинор ласково, но настойчиво уговаривала сестру взглянуть на все происшедшее трезво, а Марианна проявляла свою обычную бурную страстность и несдержанность и постоянно меняла мнение, бросаясь из одной крайности в другую. Порой она заявляла, что Уиллоби ни в чем не повинен и столь же несчастен, как и она сама, то впадала в беспредельное отчаяние и винила его во всех возможных грехах. Глубокое безразличие к мнению света поминутно сменялось в ее душе решимостью бежать от него навсегда, на смену которой являлась храбрая готовность противостоять ему. И только в одном она оставалась тверда и непреклонна: она всеми силами избегала общества миссис Дженнингс, если же это оказывалось невозможным, хранила в ее присутствии упорное молчание. Марианне была совершенно непереносима мысль, что миссис Дженнингс ей сострадает.

– Нет, нет и еще раз нет! – восклицала она. – Она не способна ничего чувствовать. Ее показная доброта – вовсе не искреннее сострадание, а выказываемое хорошее расположение не имеет ничего общего с истинной чувствительностью. Ей по-настоящему нужны лишь сплетни, а я ей интересна только как их источник.

Элинор не нужны были новые доказательства, чтобы лишний раз убедиться в пристрастности и несправедливости сестры по отношению к другим людям. Ее суждения всегда порождались изысканностью собственной натуры и чрезмерной важностью, которую она придавала утонченной чувствительности и безупречному изяществу манер. Подобно доброй половине живущих в мире людей, конечно если среди них наберется половина умных и порядочных, Марианна далеко не всегда была справедлива к окружающим и часто не слышала доводов рассудка, хотя и обладала множеством талантов и превосходными душевными качествами. Она требовала от других чувств и мнений, подобных ее собственным, и судила об их побуждениях по тому, какое впечатление на нее производили их поступки в данную минуту. Обстоятельства сложились так, что, пока Марианна с сестрой сидели в своей комнате после завтрака, ее мнение о доброте и сердечности миссис Дженнингс еще более ухудшилось, и лишь потому, что из-за своей слабости она превратила в источник новых страданий искреннее стремление миссис Дженнингс хотя бы немного утешить ее.

Миссис Дженнингс вошла в комнату сестер с письмом в руке. Она сияла радостной улыбкой и, ни минуты не сомневаясь, что доставит Марианне радость, провозгласила:

– Ну-с, милая моя, у меня для вас кое-что есть. И это несомненно вас порадует.

Услышанного было достаточно для Марианны. Ее воображение мгновенно нарисовало ей письмо от Уиллоби, полное раскаяния и нежности и, что немаловажно, без ущерба для него убедительно объясняющее все произошедшее. Она уже видела, как следом появляется сам Уиллоби, падает к ее ногам и взглядом, исполненным самых возвышенных чувств, подтверждает каждое слово письма. Но уже в следующее мгновение сладкие грезы были рассеяны. Адрес на конверте был написан почерком матери. Впервые при виде его она не испытала никакой радости, а горькое разочарование, сменившее миг упоительной надежды, граничившей с экстазом, заставило ее почувствовать, что только теперь начинаются подлинные муки.

Марианна не обладала достаточным красноречием, чтобы выразить неслыханную жестокость миссис Дженнингс, и лишь неудержимо хлынувший поток слез выразил ее безмолвный упрек. Впрочем, упрек все равно не дошел до лица, которому предназначался. Самым заботливым образом выразив свое сочувствие, миссис Дженнингс удалилась, напоследок посоветовав Марианне поскорее вскрыть письмо, которое ее непременно утешит. Однако письмо матери, когда Марианна наконец успокоилась и смогла его прочитать, отнюдь не принесло облегчения. Оно целиком было заполнено Уиллоби. Миссис Дэшвуд все еще была убеждена в их помолвке и доверчиво полагалась на постоянство жениха. По настоянию Элинор она просила дочь быть откровеннее с ними обеими, ее слова были проникнуты такой любовью к дочери, такой нежностью к Уиллоби и такой искренней надеждой на их будущее счастье, что к концу Марианна разрыдалась еще пуще.

Ею вновь овладело навязчивое желание как можно скорее вернуться домой. Добрая и понимающая мать стала ей еще дороже, чем прежде, причем дороже именно из-за абсолютного, хотя и вовсе не заслуженного доверия к Уиллоби. Марианна принялась как безумная настаивать, требовать, чтобы они тотчас же отправились в путь. Элинор никак не могла решить, что будет лучше для сестры – остаться в Лондоне или уехать, поэтому воздержалась от советов. Она лишь попросила немного потерпеть, чтобы узнать мнение матери по этому поводу. В конце концов Марианна уступила.

Миссис Дженнингс в то утро покинула их раньше обычного. Она чувствовала себя неуютно, зная, что Палмеры и Мидлтоны еще ничего не знают и не разделяют ее огорчения. Она решительно отказалась от предложения Элинор сопровождать ее и уехала, оставив сестер одних на всю первую половину дня. Элинор с тяжелым сердцем села писать письмо матери. Ей была невыносима мысль, что своим письмом она непременно причинит сильную боль. Ведь судя по адресованному Марианне письму, Элинор не удалось подготовить мать к дурным новостям. Однако ей необходимо было поставить миссис Дэшвуд в известность о произошедшем и получить ее распоряжение относительно будущего, причем как можно скорее. Марианна тоже спустилась в гостиную, как только уехала миссис Дженнингс, и уселась за стол рядом с Элинор. Она внимательно следила за движениями ее пера и при этом громко вслух жалела то Элинор, на долю которой выпала столь неприятная миссия, то мать, которой предстояло пережить тяжкий удар.

Так продолжалось около четверти часа. Неожиданно Марианна, нервы которой были настолько напряжены, что она буквально подскакивала от каждого громкого звука, вздрогнула от стука в дверь.

– Кто это может быть?! – воскликнула Элинор. – Еще очень рано! Я считала, что мы пока в безопасности!

– Полковник Брэндон, – с досадой процедила Марианна, подойдя к окну. – От него мы нигде и никогда не можем чувствовать себя в безопасности.

– Он не войдет в дом, ведь миссис Дженнингс нет дома.

– Я бы не стала на это рассчитывать, – сказала Марианна, поспешно направляясь к лестнице. – Человек, которому некуда девать собственное время, обычно спокойно посягает и на чужое.

Ее вывод оказался верным, хотя основывался на неверной предпосылке и несправедливом предубеждении. Полковник Брэндон действительно вошел. Элинор не сомневалась, что его привела искренняя тревога за Марианну. Об этом свидетельствовало обеспокоенное и печальное выражение его лица и то, как он участливо, хотя и кратко осведомился о ее здоровье. Поэтому она не могла простить сестре ее легкомысленного пренебрежения.

– Я встретил миссис Дженнингс на Бонд-стрит, – сообщил он, поздоровавшись. – Она уговорила меня заехать к вам. Впрочем, ей не пришлось слишком усердствовать, поскольку я и сам собирался это сделать. Я предполагал, что застану вас одну, и надеялся на это. Моя цель… мое желание… мое единственное стремление… Мне кажется… я надеюсь, что это может ее утешить… Впрочем, что это я… какое утешение? Сейчас вашу сестру ничто не утешит. Но, вероятно, есть надежда ее убедить… Мои чувства к ней, к вам, к вашей матери… быть может, вы позволите мне доказать их, открыв некоторые обстоятельства, которые ничто, кроме самого искреннего уважения, кроме страстного желания быть полезным вашей семье… Думаю, я заслужил оправдание, хотя и потратил очень много часов, убеждая себя, что поступаю правильно. Но я же могу и ошибаться. – Полковник умолк.